То, что свежая музыка не воспринимается так серьезно, как по прошествии пяти, десяти или ста лет — это абсолютно нормально. В этом есть что-то эволюционное, связанное с уважением к старости. Старая особь — это особь, которая жила правильно, раз дожила до преклонных лет. И так как мы тоже хотим прожить как можно дольше, то подсознательно перенимаем ее черты. Именно поэтому люди испытывают пиетет перед классической музыкой, даже если они ее не слушают. Все дело в том, что она старая, вот и все. Когда Скриптонит появился на сцене, это был просто новый рэпер, а сейчас прошло время, и его музыка для многих — это абсолютная классика, все относятся к нему с уважением. Когда появился Моргенштерн, для многих это было ужасно возмутительно. Сейчас же все, кто даже не слушает музыку Моргенштерна, относятся к нему с некоторым интересом и уважением, потому что он надолго остался в инфополе и, наверное, даже оставил свой след в истории. Любая свежая музыка вызывает скепсис и небольшую усмешечку. Трудно представить настолько именитого и настолько вызывающего уважение композитора, который издал что-то свежее, и все сразу такие: «Боже мой! Мы так серьезно к этому относимся. Боже мой, какая новая песня! Наверное, она станет великой». Никто так никогда не делает, на самом деле.

ПОЗИТИВНЫЕ ПРОЦЕССЫ В ОБЩЕСТВЕ ПРОИСХОДИЛИ НЕ ТОЛЬКО В ДВУХТЫСЯЧНЫЕ

Юлиан Баландин, преподаватель НИУ ВШЭ, политический аналитик

Рядовой российский гражданин никогда не чувствовал себя так хорошо и так уверенно в завтрашнем дне, как в нулевые — ни в Советском Союзе, ни в Российской империи. Никогда до этого не было таких потрясающих показателей экономического роста и роста потребления. Тут мы можем вспомнить знаменитые мемы про 2007 год, про доллар по 30 и нефть по 100, про дешевые айфоны. Нельзя не вспомнить про крайне доступный туризм — многие могли отдыхать в Турции по три раза в год, ездить в Европу. Романтизация того времени абсолютно понятна, потому что все это действительно воспринималось почти как экономическое чудо. Если мы понимаем романтизацию как некоторую гиперболизацию с большим количеством преувеличений, то я бы даже не сказал, что мы в полной мере романтизируем нулевые. Я назвал бы это ностальгией по объективно очень комфортному для российского общества времени, особенно на фоне девяностых. Когда мы думаем о двухтысячных сейчас, мы думаем об этом времени как о наиболее светлом, потому что в десятые мы уже не испытывали такого резкого роста качества жизни, как в двухтысячные. Даже с психологической точки зрения нам кажется, что нулевые — это время, когда было невероятно последовательное развитие.

С другой стороны, справедливо вспомнить того же Даниэла Трейсмана, который говорит о том, что в десятые мы наблюдали в России элементы постиндустриального общества, которых в двухтысячных еще не было. Например, возникло несколько полноценных расследовательских платформ, интернет-СМИ с очень большой аудиторией. Высокие технологии проникали в российскую повседневную жизнь, активно развивалась оплата банковской картой, в то время как во многих европейских странах наличные все еще доминировали. Десятые годы — это цифровизация государственных услуг, бюрократические процессы стали гораздо удобнее и для обычных граждан, и для предпринимателей. Уровень коррупции по сравнению с нулевыми тоже снизился (хотя коррупционные практики скорее просто стали переходить на более высокий уровень). То есть нельзя сказать, что все позитивные процессы в современной российской истории происходили только в двухтысячные.

Однако с начала двухтысячных прошло уже больше 20 лет, и мы помним это время уже не так хорошо. И если сравнивать его с сегодняшними трудностями и невзгодами — конечно, оно все больше кажется невероятным, замечательным, прекрасным и самым лучшим для России временем.

КАК НУЛЕВЫЕ ПОМОГАЮТ ОТВЛЕЧЬСЯ ОТ ПРОИСХОДЯЩЕГО ВОКРУГ

Елизавета Чепрасова, модный редактор

Все мы выросли в эпоху нулевых — кто-то в большей степени, кто-то в меньшей — и впитали в себя эстетику Бритни Спирс, Пэрис Хилтон, помним все фильмы нулевых. А люди склонны идеализировать время, в которое они выросли. Почему нашим родителям кажется, что в Советском Союзе было лучше? Потому что там прошло их детство. В детстве тебе чаще всего кажется, что все вокруг прекрасно: ты видишь только замечательное, ты исследуешь этот мир. По этой же причине мы так лояльны к нулевым. А сейчас наше поколение как раз становится движущей силой, которая задает тренды, может поддержать и продвинуть их дальше.

Кроме того, мода всегда связана с социальными изменениями, это регулярный процесс. Например, Кристиан Диор придумал стиль New Look после Второй мировой войны, когда женщины ходили в тяжелых мужских брюках и перешитых костюмах. Им хотелось наконец надеть что-то воздушное, зефирное, утонченное, женственное — и они это получили. С ностальгией по нулевым такая же история. Хоть нам и кажется, что это было время Бритни Спирс и Джастина Тимберлейка, на самом деле экономически и социально тогда было тяжело. Это был порог тысячелетий, и люди задавались вопросами: «Что будет дальше? Может, роботы захватят мир?». Ощущалась нестабильность, планету как будто трясло.

Сегодня мир снова трясет. И вместе с такими социальными паттернами возвращаются и паттерны модные. Плюс можно вспомнить карантин, который тоже был катализатором для возвращения моды нулевых. Мы все сидели дома в пижамах, а когда вышли, сразу стали покупать больше яркой разноцветной одежды — всем хотелось праздника, хотелось хотя бы немного отвлечься от пандемии и прочих страхов. И вот этот рикошет от пандемии в том числе до сих пор действует на нас. Все эти детские цацки, инфантильные украшения, крупные украшения, полимерная глина на кольцах и на ожерельях, детские принты Moschino, огромные принты Loewe — все это подстегнуло уже как бы окрепший «return» на возвращение нулевых.

КАК НУЛЕВЫЕ ПОМОГАЮТ СПРАВИТЬСЯ СО СТРАХОМ СМЕРТИ

Анна Виленская, музыковед

У меня недавно было открытие, которое очень меня удивило. В 1986 году исследователи Джефф Гринберг, Шелдоном Соломон и Том Пищински предложили теорию, которая называется terror management theory (теория управления страхом смерти). Они пытались выяснить, что помогает человеку справляться с экзистенциальным ужасом смерти и принимать то, что жизнь конечна, но не бессмысленна. В ходе исследования они выяснили, что люди, которые более склонны к ностальгии, любят вспоминать свое детство, сохранять фотографии — такие люди с гораздо меньшей вероятностью впадают в этот ужас. Они чувствуют себя частью рода и тем самым делают свою жизнь осмысленной. При этом неважно, религиозный это человек или нет, считает ли он, что попадет в Царствие небесное или что просто будет лежать в гробу. А вот люди, которые не склонны к ностальгии и относятся к ней скептически, сильнее чувствуют страх смерти. Они оценивают себя как очень самостоятельную единицу, у которой было начало и будет конец. То есть для них, как шутит мой молодой человек: «Жизнь — это когда у тебя есть ровно десять минут на что-то, но тебе не дают инструкции».

Для меня это исследование много чего объяснило. Почему, например, людям очень нравится музыка Retrowave? Это музыка, которая как бы имитирует музыку восьмидесятых, но на самом деле в восьмидесятые ничего такого не звучало. Просто в те годы был фильм «Бегущий по лезвию» и композитор написал для него футуристичную музыку, которая, как он предполагал, будет звучать через 30—40 лет после восьмидесятых. И людям очень нравится «Retrowave» — все думают, что это жанр из восьмидесятых.

Мне кажется, что любовь к нулевым — в том числе от панического страха потерять смысл жизни. В мире происходит непонятные вещи: нет идеологии, нет будущего, непонятно, что делать, ничего нельзя изменить. «А зачем я тогда тут? Какой кошмар. Я так одинок и бессмысленен. Я просто проживу свои восемьдесят лет, и все будет так же». От такого разочарования, мне кажется, нам внутренне хочется какого-то уюта и ностальгии по времени, когда все было понятно и когда была надежда. Мне кажется, причины ностальгии в основном вот такие душевные, а не исключительно музыкальные.