Молодой человек демократического вида кричал – что вы все инородцы, да инородцы! Кто строил Петербург, кто строил дворцы?! Кто построил Академию Художеств? Он кто, русский? Вален де ла Мотт?!

Стоявший рядом мужичок, в легком подпитии садивший «Беломор», внес коррективу:

– Но-о не ев-врей!

Иногда случались легкие потасовки. Затем питерское общество откололось от московского. В первопрестольной неделимая и соборная «Память» раскололась на несколько самостоятельных сообществ, причем некоторым расколам сопутствовали серьезные мордобои. Соборность приказала долго жить. Позднее один из важных людей с Лубянки приписывал заслуги в разрушении «Памяти» исключительно своей команде.

Но вначале, в Питере, два десятка людей в черных сапогах и рубашках вызывали искренний страх.

Это неудивительно, лет с четырнадцати, раньше или позже, мы все становились «западниками». Все навязываемое нам советское – иногда отождествляемое с русским ничего, кроме раздражения, не вызывало. Патриотизм распространялся только на футбол, хоккей и некоторые фильмы. Литературу, вдалбливаемую в школе, мы не очень любили – насильно мил не будешь. Никакого выбора не существовало – все, что нас интересовало, приходило из-за железного занавеса. Сначала пластинки: рок, поп, блюз и соул. И одновременно книги.

На даче, в академическом поселке Мустамяки, через пять домов жил тогда летом великий актер Смоктуновский. Из каждой поездки на Дикий Запад он привозил своему сыну Филиппу 2–3 диска. За несколько лет у Фила набралось больше сотни пластинок – они стоили по 40–50 рублей (треть среднего советского заработка). Естественно, этот дом стал центром культурной жизни. Наличие таких ценностей действовало на мальчика отнюдь не позитивно. А мы страстно переписывали диски на большие магнитофонные бобины и наслаждались музыкой «Deep Purple», «Uriah Heep» или «Doors». Прекрасные девушки, трогательные и невинные (да и мы сами были такими же – правда, для придания себе мужественности, сильно между собой матерились), приходили в экстатическое состояние от «Child in Time» или «July morning» и позволяли делать с ними если не все, то очень многое (правда, мы сами еще мало что умели). Даже книги, героям которых мы подражали, были не наши – от Дюма и Вальтера Скотта до Виктора Гюго, потом пошли Сэлинджер, Ремарк, Хемингуэй and company. Оттуда же пришел стиль хиппи, одежда, длинные патлы, неизбежные бунты против предков, разливное вино, травка и все прочее.

Белые ночи, музыка, запах черемухи, цветущих яблонь, сирени, жасмина, бесконечные прогулки по заросшим улочкам, костры в лесу, невинная любовь, глупое хулиганство, драки с деревенскими, портвейн и «Солнцедар», ночное купание в озерах – это было очень похоже на счастье. Впрочем, хулиганство бывало иногда довольно страшным. Рядом, за ручьем, в лесу находились остатки финской линии генерала Маннергейма – блиндажи, дзоты, окопы, где можно было раскопать неразорвавшиеся патроны, гранаты и даже целые снаряды. В лесу мы разжигали костер, клали в него гранату или снаряд и разбегались по старым окопам. Порой взрыв был такой силы, что в поселке звенели стекла. Наши прекрасные девушки нас отговаривали, переживали за нас, это не помогало. Правда и те, кого сегодня именуют «ботаниками», почему-то не пользовались у них успехом. Им нравились – увы – интеллигентные хулиганы.

Откуда у большинства взялось это юношеское желание – взорвать этот мир к чертовой бабушке! – я не понимаю. Может быть, по Блоку, – «юность это возмездие», но тогда мы его еще не читали. Или у Надежды Мандельштам – «юность – это болезнь». Кому что больше нравится.

Однажды мы рванули бомбу, устроив настоящую катастрофу, закинув ее на один из участков около центрального перекрестка поселка Мустамяки. У ближайшего дома посыпались стекла. Первым выскочил великий артист Смоктуновский, подозревая, что его сынок может быть к этому причастен, и жительницы близлежащих домов, но мы были уже далеко. Понятно, милицию не вызывали, все знали, что это устраивают милые родные интеллигентные детки. Диалоги на перекрестке звучали так: Ну как же, все из таких хороших семей?! Учатся в таких школах?! Почему они такое вытворяют?! Какой ужас!

Главными заводилами были двое – партийные клички «Гитлер» и «Сырник» (Великий актер Смоктуновский при мне расспрашивал Гитлера: Саша, кто же тебя, такого хорошего мальчика, «Гитлером» прозвал? Да это сволочи из-за железной дороги, – вяло отбрыкивался Саша). Его прозвали так с раннего детства, потому что страсть к разрушению была его истинной страстью (совсем по Бакунину). Он не мог пройти по улице ночью, чтобы не свалить столб или забор, не сорвать яблоки, не бросить на крышу какого-нибудь «хрыча» – это наши главные враги – мелких камушков, которые не причиняли никакого вреда, но от их стука в ужасе просыпалось все «хрычевое семейство». «Хрычей» мы ненавидели – они мешали нам играть в футбол, жечь костры, взрывать бомбы, кричать по ночам и воровать у них клубнику и яблоки. За посягательства на наши законные права мы жестоко им мстили. На одном из больших домов, на белой штукатурке, Гитлер вместе с Сырником написали большими буквами масляной краской: Пивбар «Дубок». Добро пожаловать! И нарисовали большую пенящуюся кружку. Хрыч, чем-то нам насоливший, стирал масляную краску почти неделю. Должен признаться, что у меня тоже была партийная кличка – Святой, но не в смысле святости, а совсем наоборот.

«Деревня» тогда была очень сильна. Они нас ненавидели и время от времени устраивали набеги, своего рода классовая борьба. Это у них называлось – «мочить академию». Как татаро-монгольская орда, они шли командой человек по 15–20 и били нас по частям – в «академии» существовала своего рода феодальная раздробленность, как в Древней Руси, группы по 4–5 человек – справиться с нами было легко. Но, в конце концов, мы объединились, и произошла своего рода Куликовская битва – орда была надолго изгнана из поселка.

Наш «Гитлер» был гениален в конспирации. Когда произошел взрыв на центральном перекрестке (он был одним из организаторов), через полчаса он как ни в чем не бывало появился среди испуганных теток с удочкой и тремя мелкими окуньками. Рыбку ловил. Да вы что говорите, ужас какой! Это все деревенские сволочи, из-за железной дороги. Вот видите, я трех окуньков поймал. «Гитлеру» народ поверил и постепенно разошелся.

Но главный «террористический акт» заключался в следующем. На железнодорожные рельсы клались капсулы от патронов – через некоторые расстояния – снова и снова. Метров за пятьсот до приближающегося поезда на рельсы выскакивал Фил, сын великого артиста, в шляпе, ковбойском наряде – привезенным с Запада папой, – вынимал пугач и выстреливал вверх – ограбление поезда! – и исчезал в лесу. Для электрички это не представляло никакой опасности, но когда она пролетала, на несколько верст в округе посреди ночи слышались настоящие автоматные очереди, которые будили половину мирных обывателей. Сегодня нас бы точно отправили в колонию «за терроризм», но в те благословенные времена со станции отправляли лишь пару мутных мужиков с глубокого бодуна для расследования. Кого они могли найти, когда мы уже тихо почивали в своих домиках?

Политика нас не интересовала, но к пропаганде мы относились с отвращением. Мы устраивали «перфомансы», как-то не думая, что они могут приобрести политический оттенок. Нам было тогда лет по пятнадцать. Однажды, уже в городе, ко мне заявился сам «Гитлер» и заявил: Ты знаешь, нас оскорбили!

– Чем?..

– По всему Васильевскому расклеили предвыборные плакаты, что все должны голосовать за какого-то гегемона, героя труда, ударника Чуева. Это надо исправить!

Я нашел жирный черный карандаш, позвонил своему однокашнику Глинкину, и мы отправились это безобразие исправлять. Действо происходило так. Двое, своими уже вполне широкими спинами закрывали пространство от прохожих, а третий писал вместо «Ч» жирное «Х». Так мы исправили штук тридцать плакатов от 1-й до 15-й линии, в том числе на институте, на углу 9-й линии и Большого проспекта, где служила моя мама. Потом нагло уселись в сквере на скамейке, наблюдая за результатами акции.