Сейчас это кажется интригующим приключением, но тогда было не до смеха. Когда спокойная размеренная жизнь превращается, в отличие от захватывающих книг, в историю с ускоряющимся сюжетом, это не всегда приносит радость.
Мы тотчас же закурили, я достал фляжку паленого коньяка (другого в те времена не было) и стал мелкими глотками прихлебывать. Боже, прекрасные времена, когда в самолете можно было делать что угодно! Провозить алкоголь в любых количествах, выпивать, курить… Я вспоминал вчерашние проводы – друзья и знакомые приносили письма, подарки, бандероли, в те годы было принято провожать отъезжавших (Дина сказала: «я видела сон, вы больше не вернетесь»).
Чуть позднее, на взлете, когда лайнер загудел и стал отрываться от земли, меня пронзило насквозь – мы больше не вернемся! На дворе свобода, glasnost и perestroika – но мы бежали, как бегут из зачумленного города – голодного, разрушающегося, безнадежного, где мы прожили больше тридцати лет. И тут же подумал: все на месте! Они почти ничего не нашли!
Страшно вспомнить – как давно это было! А кажется все происходило вчера.
Мы летели из ниоткуда в никуда, – что ожидало нас впереди? Коньяк подействовал, я не выспался и настолько устал, что чувствовал себя мертвым. Все было похоже на сон.
Бесшумный эскалатор тащил нас вместе с разноязычной толпой под прозрачным куполом Руасси, тогда очаровывавший своей необычностью – последний писк постмодерна: прозрачный купол над бегущими черными змеями. Я инстинктивно обернулся, но зря: в такой толпе разглядеть никого невозможно, да и вряд ли кто-то из них мог здесь оказаться…
Сквозь прозрачную стену в зале ожидания мы увидели сначала седовласую бородатую голову Бориса, потом черноволосую Наташу в короткой шубке и – что совершенно неожиданно – маленького Андрея по прозвищу «карапузик», и незабвенного Сержа Бланше.
Объятия, слезы, поцелуи – по Наташиным глазам я понял: они очень переживали – выпустят ли нас? Помню, они еще держали какой-то смешной плакат «За вашу и нашу свободу!» или что-то вроде того. Борис шепотом спросил: «Все на месте?» «Да, только два письма забрали». «Какие?» Я объяснил. «Это ладно», – облегченно вздохнул он. За месяц он похудел как минимум на десять кило – у него был конфликт во Франкфурте, ему попало за самодеятельность.
Скоростное метро RER (такси было роскошью), пересадка на Шатле, еще одна пересадка на Монпарнасе, родное метро Вожирар, мы оставляем вещи на улице Blomet,125 bis в своей комнате, и Борис, как всегда, говорит: «Ну что, идем к китайцам?..» Разумеется, до боли знакомый китайский ресторан на маленькой круглой площади в пяти минутах от дома, рядом с мэрией 15-го аррондисмана. Нам подавали китайскую водку в крошечных пиалах, в которых после того, как выпьешь, на дне проступала обнаженная китаянка. Какие-то китайские супы, утка с лапшой, экзотическая рыба и в конце облитые саке горящие бананы. Нам, как постоянным клиентам, подавала хозяйка – китаянка, сбежавшая от коммунистов, невероятно любезная, но в чем-то похожая на мафиози мадам Вонг из американского триллера. Я мало ел, прихлебывал «бургундское», чтобы хоть как-то прийти в себя и начать рассказывать. Потом набросился на еду, после полуголодного Ленинграда это был настоящий пир! Мы попали в сверкающий, самодовольный, сытый, предрождественский Париж, где счастья хватит на всех!
Мы не виделись полтора месяца и, наконец, перебивая друг друга, обрушили друг на друга бездну вестей.
Итак, что произошло в Ленинграде!?.. Мы обсуждали их недавнюю высылку из Северной столицы. Борис рассказывал одно, Наташа другое, я – что-то третье…
Седобородый, породистый Борис, полноватый, невероятно обаятельный (эмигрант первой волны виден сразу), рассказывал своим густым баритоном. Наташа – черноглазая, черноволосая, беспрерывно курившая «Житан» без фильтра – вставляла с легким французским акцентом свои поправки: «Нет, Борис, это было не так! Ты забыл!.. Ну что ты говоришь чушь!.. Таня Баладзе появилась гораздо позднее. А полковник Петров со своими уже стоял на лестнице!»
– Совсем не так, Наташа, – говорил Борис. – Люди из органов появились раньше, а потом возникли журналисты…
– Нет, Борис, они появились одновременно!
– Но взламывать дверь они начали раньше, Наташа! Когда еще никого не было! Телефон был отключен!
Устав от споров, я вышел на площадь и вдруг почувствовал ауру ласкового, сладостного, головокружительного, обманчивого воздуха Парижа, который может обрушиться на тебя внезапно, даже в начале декабря, когда градусник вдруг подскакивает до +14-ти. Радость, ощущение абсолютной свободы, когда ранним вечером ты выходишь на маленькую площадь в 15-м округе, с 3–4-этажными (пять-шесть – это редкость, современная достройка) домишками, где до сих пор живет много потомков «белых русских», вдыхаешь воздух полной грудью, и у тебя начинается кружится голова.
Кленовые, каштановые, платановые листья шуршат по мостовой, деревья еще не до конца скинули свою одежду: я здесь, навсегда, я свободен, я дышу! Все кончено. Кошмар – позади! По крайней мере, тогда это было так. Я дышу, я дышу, дышу!..
В Лютеции воспето все, в том числе и безумный воздух, который оживляет тебя и лечит лучше сотен курортов! Паустовский, на склоне лет попавший сюда с группой советских писателей, кому-то сказал, что у него тут даже астма прошла.
Паризии его не замечают, он им привычен, – иногда даже ненавидят его – когда он влажный, мерзкий, холодный, это вам Север, а не ласковый Лазурный берег. В декабре или январе может выпасть снег на два-три дня – и тогда начинается кошмар. Помню, как в конце декабря с утра небо вывалило сантиметров десять снега – к полудню перестали ходить автобусы, за ними такси, кроме редких сумасшедших, пытавшихся подзаработать. Клошарам сразу сообщили, где они могут погреться и поесть, работало только метро, снег пролежал до следующего утра, поэтому «праздник жизни» к вечеру вымер. Половина кафе закрылось, остальные пустовали. Позднее, в январе, ударили морозы под -10 – редчайший случай – и держались целую неделю. На французов страшно было смотреть, особенно на юнцов – оказалось, что у них нет зимней одежды. Они мерзли в легких курточках, обматывались шарфами, их было жалко. Дамы в шубках могут прогуливаться в центре, скажем, на Елисейских полях, но в метро спускаются редко – радикальные экологи уже тогда могли облить шубу какой-нибудь гадостью, а виртуозные воришки вытащить кошелек.
…Я подпрыгнул, чтобы дотянутся до потемневшего листочка платана. Еще, еще, еще! Я прыгал посреди площади, и редкие французы смотрели на меня, как на сумасшедшего… Мне вспомнилась история – ее однажды рассказал человек из «Центра».
Советский отказник, намучившись с властями, в 70-е решил перейти финскую границу, чтобы из Суоми перебраться в Швецию и получить убежище (финны тогда его не давали, только шведы). Он готовился очень долго, просчитал все маршруты и пути, запасся продуктами и снаряжением, пошел через север, по самым гибельным Карельским болотам. Шел несколько суток, ему повезло. Пограничную полосу перебрался, надев специально приготовленные для этого копыта кабана. Вышел на финскую трассу, ведущую в Швецию, и тут ему опять повезло. Одна из машин согласилась взять его прямо в Упсалу. Перед самой границей – 500 метров, ее практически не существовало, – водитель решил заправиться… И тут у беглеца от радости произошел нервный срыв: он выскочил из авто и стал плясать на шоссе, воздевая руки к небу! К несчастью, в этот момент к заправке подъехала машина финской полиции и увидела грязного небритого сумасшедшего, исполняющего в цивилизованном месте танец Шивы. Конечно же, его замели. Кроме русского паспорта у него ничего не было. Сдали назад Советам. Он получил свои пять или шесть лет за нелегальный переход границы и вырвался на Запад лишь спустя десятилетие!
