Это похоже на сон. Мне чуть больше двух с половиной лет. Дача на Карельском перешейке в бывшей финской деревне Мустамяки. Лето, конец июня, цветет наша поздняя персидская сирень, зной, ослепительное солнце.

Я сижу на веранде, жду. Сегодня должен приехать папа, но его все нет. Прошло полдня, солнце уже закатывается, и я забыл, кого я жду. Мне скучно.

Мама со светящимся от солнца загорелым лицом внезапно говорит: «Ну, что же ты сидишь, сейчас папа приедет, беги, встречай…».

И тут я вспоминаю, что папа должен приехать на новой машине из загадочного города под названием Москва.

Я вскакиваю и бегу – как в детстве казалось, – по очень длинной аллее с душистыми ветками сирени. Солнце слепит глаза. И внезапно меня охватывает дикая, нечеловеческая радость, какая-то преизбыточная полнота счастья. Я выбегаю на Дачную улицу и вижу приближающийся серо-голубой «Москвич». Он останавливается перед воротами. Из машины выходит улыбающийся отец. Он невероятно красив, радостен. Жара, ослепительное солнце, запах сирени и жасмина, счастье, переполняющее меня: «Папа приехал на новой машине!». Папа – автомобилист. Он может разобрать и собрать машину до последнего винтика.

Это первое воспоминание, начало жизни. До этого я ничего не помню.

Империя рухнула в бездну.

Никого из этих людей больше нет. Их смерть – это моя свобода. Иногда я сильно тоскую по ним, но именно их отсутствие дает мне право говорить: очень трудно писать о живых, намного легче рассказывать о мертвых. Я застал эпоху, когда еще встречались великие люди, их было немного. Им внимали, их слушали, они влияли на время, на этот чудовищный мир, они все были очень разными, но они создавали воздух, которым еще можно было дышать. Теперь его нет – я задыхаюсь. Метафизическое удушье. Энтропия, одиночество, распад.

Куда они исчезли? Я встречал их в Питере, Лондоне, Москве, Париже, Франкфурте, бог знает где еще. Но их больше нет. Можно бродить, как Диоген с фонарем, и превратиться в анекдот. Какой сейчас год от Рождества Христова? Я почти не помню. Возможно, я сошел с ума? Прошло несколько десятилетий, а, похоже, пронеслись века – ветер разметал все и всех, кого ценили, слушали и любили

Кое-кто, возможно, еще выжил – где-то далеко, на призрачных континентах, в какой-нибудь Канберре, Сан-Пауло или Монтевидео. Но они никогда этого не прочтут – в этом мой ужас и мое утешение. Я могу говорить: «Я мо-гу го-во-рить!.

В те далекие времена казалось, что это обыденно, естественно, так и должно быть: мир населен разными людьми большими, средними, маленькими, просто никакими. Но время способно очень быстро изменить все. Мы были идиотами и не понимали, какие сокровища свалились на нас ни за что, просто так.

Я живу на узкой улочке в Марэ, все там же, рядом с Бобуром, но выхожу на улицу либо поздно вечером, либо по ночам. Меня тоже ищут, или мне кажется, я не знаю, обо мне просто забыли или думают, что я умер – прошлое и настоящее так перемешалось, что мне не отделить одно от другого.

Когда-то вся улочка на первых этажах была заполнена китайскими лавками. Как будто они торговали кожей оптом – сумками, ремнями, поясами, перчатками, бижутерией, но на самом деле зарабатывали чем-то другим. На улочке стоял беспрерывный китайский галдеж – кричали дети, взрослые, они спорили, ругались, казалось, они вообще не могли говорить тихо.

Китайцы завоевывали этот мир, но совсем не так, как в XIX веке предсказывал философ Владимир Соловьев. Когда на улице останавливались камьоны и начиналась разгрузка, сзади возникала пробка из нескольких авто – и они все разом начинали гудеть, жизнь превращалась в ад. Сейчас улица опустела. Почти все лавки закрылись, китайцы исчезли.

В сумерки меня охватывает тяжелая давящая тоска, я больше не могу находиться в этом доме конца ХVIII столетия, я спускаюсь со второго этажа по винтовой деревянной лестнице (их до сих пор очень много в старых домах), открываю тяжелую деревянную дверь, на всякий случай оглядываюсь по сторонам и иду налево – там начинается… точнее когда-то был квартал тамплиеров. До rue de Temple – метров сто.

Замок Тампль с семью башнями и глубокими рвами был построен в начале XIII века. Тут в 1307 году (некоторые называют точную дату – 13 октября) магистр ордена Жак де Моле и его единомышленники были арестованы королем Филиппом Красивым и после долгих истязаний отправлены на костер. Аутодафе совершилось в 1314 году, и на костре Жак де Моле предал проклятию Папу, короля и всех его потомков до 13-го колена. Король и папа умерли в течение года… Отсюда и возникли «прóклятые короли», чья эпоха завершилась во времена Французской революции.

Когда я прохожу по rue de Temple мимо остатков замка, где в 1792–93 годах содержались Людовик XVI, Мария-Антуанетта и их дети, меня охватывает ужас, аура непостижимого, недоступного – это место, где свершилась История и изменила весь мир. Именно отсюда королевскую чету отвозили на казнь. Монархисты приходили к замку поклониться казненному монарху. Безумный Наполеон срыл этот замок в 1810 году как «оплот деспотизма». Не осталось почти ничего.

Раньше в Марэ жили евреи, армяне и французы. Армяне исчезли, евреи растворились, французов все меньше, остались арабы и «голубые». Я поворачиваю направо, иду к площади Вогезов, захожу в единственное открытое кафе, пью вино с легкой закуской, долго смотрю на сквер и на эту изумительную площадь с особняками XVII века, сижу в садике на скамейке, курю, потом медленно возвращаюсь домой, оглядываясь по сторонам.

Я один, меня ищут, я затерялся в этом Вавилоне, но, возможно, они и меня найдут…

О чем я вспоминаю? Об исчезновении. О вымирании нескольких поколений – я был почти непосредственным свидетелем. Об одних я слушал рассказы и читал, с другими общался и дружил, хотя они были на 20–30–50 лет старше меня. Они все давно канули в вечность – таких людей больше никогда не будет – а сейчас исчезают те, кто чуть старше меня, да и мои сверстники. Смерть не так страшна, как одиночество на опустевшей земле.

Это было очень давно, именно в тот день впервые возникло ощущение, что мы улетаем навсегда. Наша более или менее обычная жизнь превратилась в триллер.

Начало декабря 1990-го, я помню мягкий мороз, снежок, тьму бесконечного Московского проспекта, едва освещаемого фонарями, первые проблески сумеречного утра. Старенькая дребезжащая «Волга» подвезла нас по разбитой подъездной дороге к унылому зданию, больше напоминавшему обветшавший сталинский сарай, чем аэропорт.

Город лежал во тьме. С 1 декабря ввели талоны на основные продукты питания. По утрам, под тусклыми фонарями у магазинов завивались огромные хвосты по пятьдесят-семьдесят человек, где глас народа звучал в полную силу. Голода еще не было, все твердили, что будет еще хуже, и он не за горами. Впереди полный хаос, распад страны, голод, диктатура, множились слухи о грядущих погромах. Костерили всех – любую власть, мафию, демократов, коммунистов, кооператоров, патриотов, евреев, «эту проклятую страну», вспыхивали потасовки, которые некому было разнять. Бежали все, кто обладал такими возможностями, но их было немного. Впрочем, по сегодняшним данным, в тот год из России уехало почти полмиллиона. Это был конец Великой утопии, надежд всего прогрессивного человечества, вместо социализма с мордами вождей теперь пытались строить социализм с человеческим лицом, но и это не получилось. Все еще надеялись, что вместо Советской империи возникнет новая удивительная страна, а надежда, как известно, умирает последней.