Над этой программой целых две недели трудилась присланная Ленькой из Москвы команда экономистов и журналистов. Программа содержала оригинальные проекты в сочетании с конкретными цифрами инвестиций. Цифры, по правде сказать, были весьма приблизительными, а предлагаемые идеи – утопическими, однако выглядела программа эффектно.

Норов знал ее слабые места, но сам Осинкин свято верил в нее и заражал зрителей своей искренностью и убежденностью. «Программу Осинкина» – так велел Норов именовать ее активистам, – напечатали многие издания, разумеется, не бесплатно, а агитаторы распространили ее отдельными брошюрами.

Буквально на следующий день в офис к Норову ввалился целый отряд налоговой полиции с автоматчиками в масках. Охрану положили на пол; обыск продолжался шесть часов, сотрудников не выпускали из кабинетов; изъяли все документы, печати, электронную технику. Затем последовала блокировка счетов, повлекшая остановку работы Норовских фирм.

Перепуганный Дорошенко тут же впал в ступор. Норов и сам не ожидал от властей столь грубого натиска, однако, понимая, как много стоит на кону, старался не терять хладнокровия. Он обрывал телефоны знакомых в поисках выходов на силовиков. Отец Леньки находился в дружеских отношениях с начальником налоговой полиции; он устроил Норову неофициальную встречу с глазу на глаз. Генерал, человек умный, ловкий, из бывших «гэбистов», откровенно признался Норову, что действовал по личной просьбе Мордашова, который, конечно, не являлся его прямым начальником, но все же отказывать ему было не с руки.

При этом старшего Мураховского генерал уважал, да и к Норову относился с симпатией и перекрывать ему кислород не собирался. Он объяснил Норову, что и при советской-то власти старался избегать жестких методов, а уж сейчас зачем зверствовать? Обо всем можно договориться мирно, верно? Но создать видимость все-таки надо, сам понимаешь. Давай вместе думать, как выкручиваться.

Сошлись на том, что Норов закинет генералу сто пятьдесят тысяч долларов наличными, тот негласно разблокирует часть счетов, дав возможность работать, а проверки заволокитит месяца на три. К тому времени выборы давно закончатся, а как быть дальше – видно будет.

Прощаясь, генерал уже по-дружески попенял Норову на бардак в его бухгалтерии.

– Политика – политикой, но закон-то никто не отменял! Что ж ты прямо в лоб обналичиваешь да еще и документы у себя хранишь? Если уж твои бухгалтеры – такие идиоты, что ничего по-умному сделать не умеют, ты вели им хотя бы следов не оставлять! Пусть лучше все сожгут, а потом заявят, что бумаги при переезде пропали или, там, в подвале их затопило, – не мне, конечно, тебя таким вещам учить…

За бухгалтерию, между прочим, отвечал Дорошенко, и все упущения, о которых поведал Норову генерал, были на его совести. Покаянно кивая, Норов поблагодарил генерала и вернулся в офис с намерением немедленно вышвырнуть Дорошенко к чертовой матери, но тот куда-то благоразумно слинял, предварительно отключив телефон.

Норов позвонил Леньке и передал ему итог разговора.

– Хорошо отделался! – заключил Ленька. – Нормальный мужик – генерал. Мог бы и три сотни тебе зарядить, да и все четыре. Пришлось бы раскошелиться, а куда денешься? Через Москву такую канитель заминать – дороже раза в три получится. А донхуяна этого криворожского гони пинками! Я и так удивляюсь, зачем ты его терпишь?!

С тем, что все обошлось не так уж плохо, Норов был полностью согласен. Правда, избирательная кампания Осинкина, помимо того, что была чрезвычайно нервной, влетала ему самому в копеечку: он вложил в нее полмиллиона долларов и не стал их возвращать из Ленькиных средств, ему это показалось неправильным. Денег было, конечно, жаль, но Ленька и так уже ввалил уже больше трешника, а до конца было еще далеко; плати да плати.

Немного остыв, он решил Дорошенко не выгонять, подождать до конца выборов, а потом засунуть куда-нибудь в мэрию, авось хоть там окажется полезным.

Норов спустился на машине вниз по узкой дороге, свернул на широкое автомобильное шоссе и через полкилометра въехал на стоянку турбазы, на которой в воскресенье вечером встречался с Клотильдой. Здесь было совершенно пусто: ни одной машины, ни одного гуляющего.

Норов и Анна выбрались из автомобиля и, обойдя шлагбаум, запрещающий транспорту въезд на территорию, по узкой дорожке двинулись внутрь.

Турбаза представляла собой два искусственных озера, густо обсаженные высокими тополями и вязами; одно было побольше, около километра в окружности, другое маленькое, метров двести-триста. В дубовой рощице за большим озером пряталась деревянная беседка. Озера сообщались между собой широкой подземной трубой, вода в них не застаивалась, водилась рыба, и довольно крупная, но ловля ее разрешалась лишь в отведенные дни. Купанье было и вовсе запрещено, впрочем, в такой день вряд ли кого-нибудь посетила бы идея искупаться.

Норов часто приходил сюда ранним утром, еще до рассвета, когда темное, глубокое небо, неровно и холодно озаренное луной, отражалось вместе с высокими деревьями в неподвижной черной воде, – как будто тайно от всех рассматривало себя в зеркало внизу. На фотографиях эти ночные перевернутые пейзажи выглядели совсем фантастически.

Мелкий дождь то усиливался, то стихал; ветер налетал порывами и бросал в лицо колючие холодные капли. Норов и Анна медленно брели по дорожке вдоль озера. Серое, ровное, тусклое небо равнодушно висело над ними. Анна не выпускала его руки из своей.

– Надень капюшон, – попросил он.

Она послушно накинула капюшон.

Они обогнули озеро и, дойдя до его середины, остановились возле одной из деревянных скамеек, почерневшей и влажной. Анна устало опустилась на нее с краю.

– Промокнешь, – попытался он ее удержать.

– У меня длинный пуховик, он – водоотталкивающий. Я только минутку посижу, переведу дыхание, и опять пойдем…

Поколебавшись, он сел с другой стороны от нее. Джинсы сразу промокли. Он обнял ее, и она обхватила его под курткой своими длинными руками, ища головой место на его плече.

– Я не знаю, что делать! – вновь горестно воскликнула она.

Влажными от слез глазами она смотрела на темную свинцовую воду, в мелкой ряби от пронизывающего ветра. Он ничего не ответил.

– Я не могу от тебя уехать! Я не хочу расставаться!

Он тяжело вздохнул.

– Давай куда-нибудь сбежим! В какую-нибудь далекую деревушку, где нас не знают. Снимем там дом, будем жить!.. А как же Левушка?! – спохватилась она в следующую секунду. – Я же не брошу его одного! Господи, ну зачем он сюда приехал! Неужели нельзя было немного подождать! Я столько лет ждала этого! Я не смогу еще раз пережить разлуку! Не хочу!

Она опять расплакалась. Он гладил ее голову под капюшоном по волосам, по мокрой щеке и молчал. Он не знал, как ее утешить, у него самого сердце разрывалось от безысходной тоски.

Теперь Осинкину и Норову на каждом шагу вставляли палки в колеса. Саратовские типографии получили запрет на печать их продукции, и приходилось обращаться в соседние регионы, платя вдвое дороже, да еще потом доставляя тиражи в Саратов на грузовиках. От телевидения их почти отрезали; в избирком на них посыпались жалобы, и им сходу вынесли два предупреждения, поставив тем самым на грань снятия. Дважды в их штаб приходили с обыском силовики, причем оба раза приводили с собой журналистов с государственного телеканала, и те потом в своих репортажах бросали зловещие намеки на то, что в штабе Осинкина творится что-то криминальное, может быть, там под прикрытием выборов даже торгуют наркотиками.

Встречи с избирателями им всячески пытались срывать: то развешивали плакаты с извещением, что встреча не состоится по причине болезни кандидата, то вдруг появлялись шумные подвыпившие парни, начинали что-то выкрикивать. Норовская охрана их отгоняла, но на подмогу хулиганам тут же как из-под земли появлялась милиция.