Пашенька, сын Норова и Ланы, подрастал, но отношения между ним и отцом теплее не становились. Лана еще раз вышла замуж, за бизнесмена из Новосибирска и, бросив свой театр, уехала жить к новому мужу. Бизнесмен прежде был женат, причем дважды, у него имелись дети от обоих браков, сын и дочь, которых он не отдал женам, и которые проживали с ним. Лана забрала с собой старшего сына, Никиту, а Пашеньку оставила на попечении родителей.

Пашенька был светлоглаз, темнорус и в детстве очень красив. Он отличался природной смышленостью и превосходной памятью, но был слишком непоседлив и нетерпелив. Норовской любви к книгам он не унаследовал. Читать он научился рано, ему еще не было и четырех, но к шести годам чтение разлюбил и совсем забросил. Он был очень непоседлив, ничто его не интересовало и не могло занять надолго; сосредоточиться на чем-то одном хотя бы пять минут было выше его сил.

Пашенька ходил в частный детский сад и, знакомясь с другими детьми, выбирал в друзья тех, кто был слабее него, кем он мог командовать. Лет с шести он уже пристрастился к компьютерным играм и проводил за ними часы. Норову это не нравилось, он пытался ограничивать сына, но бабушка с дедушкой заступались за внука и объясняли Норову, что теперь «все дети так».

Бабушку и дедушку Пашенька не слушался, собственно, он никого не слушался, кроме Норова, которого скорее побаивался, чем любил. Норов, в свою очередь, старался подружиться с мальчиком, но у него не получалось. Пашенька был равнодушен к искусству, спортом занимался лишь из-под палки и избегал всего, что требовало усилий. Норов не знал, чем увлечь сына, как привить ему полезные навыки. Обеспокоенная бабушка даже показывала Пашеньку врачам, и те нашли у мальчика «гиперактивность», считавшуюся особенностью развития современных детей. Этим специалисты объясняли Пашенькину неусидчивость. Но Норов в новомодные диагнозы не верил; в глубине души он полагал, что сын просто слишком избалован и капризен.

Норов купил им просторную «трешку» в центре города, с хорошим ремонтом, предоставил машину с водителем и ежемесячно отправлял солидные суммы. От их прежнего недоброжелательства не осталось и следа, теперь они вели себя с ним чрезвычайно предупредительно.

Приезжал он к ним раз неделю, ссылаясь на дела, и они понимающе кивали. Но настоящая причина заключалась в том, что ему трудно давалось общение с мальчиком. Душевного родства, искренности и непосредственности между ними не существовало. Отправляясь к сыну, Норов, заранее настраивался и придумывал, куда с ним поехать, о чем говорить, во что играть. Пашенька тоже в его обществе чувствовал себя скованно и, похоже, по нему не скучал.

Когда пришло время отдавать Пашеньку в школу, Норов выбрал английскую гимназию, которую заканчивал сам. Там была все та же директриса, постаревшая, еще больше отяжелевшая, но отнюдь не утратившая деловой хватки.

Норова и его сестру она отлично помнила, чем он занимался теперь, знала, держалась с ним доброжелательно и уважительно. Обсудив возможность добровольного взноса на ремонт школы десяти тысяч долларов и последующих небольших инвестиций в объеме двух-трех тысяч в год, она приняла Пашеньку под свое крыло и пообещала лично следить за его успехами.

Ляля выплыла из кухни со своей прежней светской улыбкой, о которой Норов уже успел забыть, и чашкой кофе в руке. Норов представил их с Лиз друг другу.

– Мы виделись на дне рождения Мелиссы, – вспомнила Лиз. – Ведь это вы покупали Паниссо у бедного месье Камарка, не так ли? Очень красивое шато и расположено замечательно. Ваш друг тоже здесь?

Улыбка сошла с лица Ляли.

– Нет, он уже уехал, – состроив гримасу, ответила она на своем ужасном французском.

– Такое несчастье, что месье Камарка убили!

Ляля погрустнела и молча кивнула. Лиз заметила перемену в ее лице, но истолковала ее по-своему.

– Теперь, наверное, ваша покупка отложится? – сочувственно продолжала она. – Бедную Клотильду тоже убили, вы слышали? Такая красивая женщина! Настоящее зверство! Ее родители в отчаянии, особенно Ришар, ее отец. Она была их единственной дочерью. Даниэль все время плачет, всем так его жаль! Но особенно жалко Мелиссу. Такое горе для девочки! Ей только-только исполнилось девять лет! Все вокруг потрясены этими преступлениями! Подобного у нас еще не было!

Она разволновалась.

– Это все иммигранты! – с неприязнью отозвалась Ляля. – Вы, французы, слишком добрые. Пускаете к себе, кого попало, а потом удивляетесь, что у вас преступность растет да теракты на улицах!

– Вы считаете, что это был теракт? – удивилась Лиз.

– Нет, конечно, но убил наверняка кто-то из них!

– Я че-то не пойму, это кто? – негромко обратился Гаврюшкин к жене, указывая глазами на Лиз. – Домработница?

– Домовладелица.

– Домовладелица? – переспросил он. – Прям хозяйка дома? А зачем она тогда тут убирает? Прислать что ль некого?

– Здесь это не считается зазорным, – сухо ответила Анна.

– Так это – не его дом? – сообразил Гаврюшкин. – Не Нора? Блин, у него че, даже денег нет дом купить?!

– Лиз предлагает перебраться в другой жит, пока не вставят новые окна, – прервал их дискуссию Норов, адресуясь к Анне.

– Здорово! – обрадовалась Ляля. – А то мы здесь без стекол вконец задубеем!

– Нам с Аней без разницы. Мы сегодня уезжаем в Ниццу, – заявил Гаврюшкин.

Анна посмотрела на него прозрачными прохладными глазами, но ничего не сказала. Лиз слушала их, не понимая, щурясь, с некоторым беспокойством, как делают французы, общаясь с иностранцами.

– Мы обсуждаем перспективы переезда, – пояснил ей Норов.

– Только боюсь, сегодня это сделать не получится, – предупредила Лиз. – Мне потребуется немного времени, чтобы все там подготовить. Завтра с утра, подойдет? Но я попрошу папа приехать сюда и заделать эту дыру, – не спать же вам с разбитым окном…

– Ой! – перебила Ляля по-русски. – Ребята, к нам, кажется, жандармы!

Все обернулись к окну. На площадку перед домом неспешно въезжал полосатый джип с надписью «жандармерия».

Учеба в начальных классах давалась Пашеньке легко, но учиться он не любил; не слушал объяснения учителей, тайком играл в принесенные из дома компьютерные игрушки, а когда их отбирали, принимался крутиться и мешать другим. Ему часто делали замечания и оставляли записи в дневнике. Усадить его за домашнее задание стоило немалых усилий; родители Ланы пускали в ход и уговоры, и посулы. Обычно дедушка помогал ему делать уроки, впрочем, вернее было сказать наоборот: Пашенька помогал дедушке с уроками, потому что большая часть работы приходилась как раз на дедушкину долю.

Все это Норова сильно беспокоило, и своими сомнениями в отношении сына он делился на исповеди с отцом Николаем. Тот делал скорбное вдумчивое лицо и назидательно объяснял Норову, что так оно всегда и бывает: грешат родители, а страдают детки. Жил-то ведь Норов с матерью сына невенчанным, а это, по церковным понятиям, прелюбодейство, смертный грех, вот и расплата. Отец Николай, кстати, Норова предостерегал, да он слушать не хотел. Теперь трудно что-то исправить, но все в руках Божьих. Надо верить, чаще молиться и, главное, – приобщать мальчика к православной вере, водить в храм, заставлять трудиться, помогать по дому, а если не слушается, то и ремешком немного поучить, – с любовью, конечно.

Родительский опыт отца Николая был гораздо богаче Норовского. У него к тому времени имелось уже трое детей, которых он вместе с женой с ранних лет учил грамоте, счету, Закону Божьему и английскому языку. Отцом он был любящим, но суровым и требовательным; провинившихся наказывал без колебаний. Результатами своего строгого воспитания он заслуженно мог гордиться: ребята помогали по дому, заботились друг о друге, двое старших ходили в школу и учились на «пятерки». Младший тянулся за ними.

И все же в полезности ремня Норов крепко сомневался. Он часто думал о том, что было бы правильно забрать Пашеньку от бабушки с дедушкой к себе, но не представлял, как это осуществить в реальности. Пришлось бы полностью поменять образ жизни, а к такому подвигу он не был готов. Да и результат такого эксперимента был неясен. А вдруг он закончился бы не сближением, а ссорами и еще большим отчуждением? Однако, сознание того, что он по малодушию и эгоизму уклоняется от выполнения своего отцовского долга, увеличивало чувство вины перед сыном, и без того в нем сильное.