Выход нашли в изменении концепции памятника, в форме его подачи. Был предложен монумент, который бы источал музыку, которая так нравилась понтифику. Чтобы музыка играла каждый день на земле, до скончания жизни, напоминая ежедневно о великом понтифике. Чтоб не умолкал звон его души. Понтифик поддержал проект постройки органа размером с девятиэтажный дом КПД. КПД – крупнопанельный дом, возводящийся очень быстро по типу конструктора. Данные плиты производились в домостроительных комбинатах во всех городах Империи понтифика. Иных домов не существовало. Империя не искала новых методов строительства. Все постройки были из таких плит. Из них делали и дороги, укладывая горизонтально на землю. Ничего другого они не знали, только плиты и ракеты, а также атомные электростанции. Они остановились на тех технологиях, которые революционный синод, пришедший к власти, перенял от прежней системы. После никакие технологии не развивались, строились только храмы из капитальных плит.

Таким образом, за каркас был взят проект жилого 9-ти этажного здания, длиною в 20 подъездов. Больной понтифик потребовал построить французский классический 10-мануальный орган с пневматическим притоком от атомного реактора. Шпильтиш – то есть органная кафедра должна была быть абсолютно автономной и источать музыку тысячелетия, во славу понтифику. При этом шпильтиш должен быть оборудован антивандальной системой и сигнализацией. Если какая-либо свинья попытается дойти до клавиш или остановить музыку, то должна сработать необратимая детонация реактора на самоуничтожение. Об этом информировали вывески на разных языках, а также угрожающие рисунки, выгравированные на каждой плите дома.

Понтифика не стало, его тело помпезно со всеми почестями внесли в прямоугольный храм. Половина оконных проемов в панелях были забетонированы, из остальной половины выступали титановые трубы органа. В центре 20-подъездного храма был единственный вход, который в последующем также был забетонирован. В центре стоял алтарь с мавзолеем и шпильтиш органа. С правой стороны до конца гигантского здания располагался атомный реактор, а с левой – каскад пневмо и электродвигателей с бесконечными трубами. Свободного места по сторонам мавзолея не было.

Чуда и триумфа не произошло. Уже через двадцать лет шум органа попытались заглушить. Использовали пену и герметики, затыкали как могли. Политическое устройство сменилось и взяло курс на тотальную деградацию. Культ личности был развеян. В трубы органа сливали канализацию. Еще через несколько лет орган полностью перестал источать музыку. Здание лишь негромко гудело. Были попытки вскрыть усыпальницу, но безрезультатно, так как у людей уже не осталось эффективных орудий труда и доступа к электричеству. К этому времени грамотность населения была практически сведена к нулю. Никто уже толком не знал, о чем говорят предупреждения и писания на стенах КПД-шного дома. А потом еще через десять лет ближайшие деревни услышали мощный взрыв и увидели свечение ночного неба. Люди несколько дней танцевали возле горящих обломков, пока огонь не перестал гореть и они не умерли от последствий лучевой болезни.

– Ты знаешь? Ты хоть что-нибудь знаешь об этом ебаном мире? Да, нихуя ты не знаешь.

Я просыпаюсь. Ни свет, ни заря. Лежу с выпученными кроваво красными глазами в кровати. Рядом спит дочь. Потихоньку, чтобы не разбудить, встаю. Проверяю телефон на предмет того, что написал друг в телеге[7]. Между нами шесть часов разницы. Когда я ложусь, он просыпается. Я всегда жду утра. Всегда. Во сколько бы не лег спать. Утро – новая жизнь. Новое сообщение. Всегда так. Потом я готовлю завтрак. Каша на воде для меня и жены. Для дочки что-нибудь более изощренное. Омлет. Творог с изюмом. Оладьи. Банановые вафли. Хлопья с молоком.

Собираемся. Едем в садик. Я всегда опаздываю на работу. Во сколько бы не проснулся. Так заведено. Это традиция. Ничто не способно изменить этот ритм. На работе все знают, что я опаздываю, но ничего не могут с этим поделать. Но они всегда напоминают мне об этом. Какой я хреновый работник. Но пятнадцать минут ничего не значат ни для меня, ни для начальников, ни для клиентов. Ни для кого.

Недавно в наше отделение пришел новый сотрудник. Менеджер. Типа моя начальница. Но она нихуя не моя начальница. Только, кажется, она еще не знает об этом. Или не хочет знать. Она хочет доминировать надо мной. Хочет быть альфа-самкой. И постоянно пытается управлять мной. Старается показать мне какой она крутая. Но она всего лишь сучка… Я столько говна сожрал за эти десять лет, что её и не снилось. Но она типа выше званием. Придется мне объяснить ей что и как здесь устроено. Но медленно. Аккуратно. Чтобы она не понял что ей управляют. Во-первых, я дольше здесь работаю. Во-вторых, умней. В-третьих, пошел она на хуй.

Но она не хочет идти на хуй. Она не желает принимать условия игры. Она хочет диктовать их сама. Сука. Окей.

Мы идем работать. Мы переворачиваем тяжелых больных. Кладем их на здоровый бок, чтобы не было пролежней. Мы заботимся о них, хоть и не должны этого делать. Этим занимаются медицинские сестры. Не мы. Но мы делаем их работу, потому что они не делают ее. Кто-то же должен её делать. Потом мы занимаемся лечебной физкультурой. Восстанавливаем утраченные функции. Реабилитируем. Не всегда получается. Кому-то можно помочь. А кому-то нет. Совсем нет. Невозможно. Моя новая напарница нервничает. Переживает. Она хочет помочь всем, спасти и вылечить. Каждый раз, когда кому-нибудь из наших пациентов становится хуже, она вздыхает. Я чувствую как она переживает. Она нервничает. Эта сукина дочь хочет победить природу. Но у него нихуя не получается и не получится. Почему? Я вам скажу почему. Чуть позже. Надо же сохранять интригу.

Мы переворачиваем очередное тело, еще вчера оно могло само повернуться на бок. Но не сегодня. Сегодня все по-другому. Сегодня ему хуже, чем вчера. Моя напарница вздыхает. Я спрашиваю, в чем дело? Не стоит так реагировать, говорю я. Это наша работа. Здесь умирают. Но ей это не по душе. Она хочет спасать. Я говорю, что, к сожалению, не всем можно помочь, не всех можно спасти. Но она не слушает. Подходит к следующему. Снова вздыхает. Я советую ей расслабиться. Она говорит, что в нашей профессии нельзя расслабляться. И тут меня прорывает. Я говорю: «Заткнись, дура. Это все не по-настоящему. На самом деле ты уже несколько дней находишься в коме». Она смеётся и говорит: «А, что тогда тут делаешь ты?».

– Работаю, блять…

Человечество столкнулось с серьёзной проблемой травматизма на производстве, в частности в сельском хозяйстве. Ведущие специалисты и учёные взялись за разработку уникального предприятия, которое позволит не задействовать человеческий труд.

Это было кульминацией гуманизма на планете. Проект сплотил несколько стран. Люди в прямом эфире наблюдали за строительством спасения человечества. Люди ставили лайки, пели песни, прославляли великую стройку человечества. Строительство предприятия заняло пятьдесят лет.

Результат строительства выглядел следующим образом. Это был гигантский комбайнер на гусеничных шарнирах. Комбайн был размером с футбольное поле. Высотой в 12-ти этажный дом. Запитывался малыш от ядерного топлива, которого с уверенностью хватит на пятьсот сраных лет. Люди ликовали, праздновали несколько недель, введя прямые эфиры и стримы. Они назвали чудо машину – «Мукомол».

«Мукомол» – способен без человеческого управления автономно и непрерывно выполнять, поставленную перед ним задачу. Задача была предельно проста. Мукомол обеспечивали людей фасованным и брикетированным сырьём. Для этого он направлялся в бедные или в недружественные страны. Он легко снимал до метра плодородной почвы. Затем, в зависимости от поглощенного материала, формировал брикеты. Он всё перерабатывал в пыль. Так, из трудов «Мукомола» производилась: растительная мука, строительный песок, брикеты удобрений, костная мука, а также ряд других мук и прессованных минералов.