Однако пока нельзя было сказать, что соседи им докучали; когда Джеймс с Этвудом во второй половине дня вышли из коттеджа, залитый солнцем пляж был совершенно пуст, лишь напротив домика, занятого последним, под тентом виднелась чья-то одинокая фигура. Они направлялись на мыс и потому должны были пройти мимо всех коттеджей; приблизившись, они увидели высокую пожилую женщину, читающую книгу и закутанную в такое количество одежд, что от одного взгляда на нее сразу становилось жарко.

Уложенные в строгую прическу седые волосы, красивые темные глаза под высоко поднятыми дугами бровей, едва наметившиеся на лбу и щеках морщинки, несмотря на солидный возраст (ей было не меньше шестидесяти), почему-то напомнили Джеймсу благородную матрону из пьес с любовной интригой и счастливым концом, вот только взгляд — взгляд у этой женщины был слишком умный. На приветствие она ответила низким, звучным, но чуть хрипловатым голосом, а заметив у Джеймса кинокамеру, спросила, разбирается ли он в фотоаппаратах. Джеймс опрометчиво ответил «да», тогда она попросила, если это не очень затруднит его, как-нибудь зайти и посмотреть ее фотоаппарат: там что-то заедает.

Джеймс про себя угрюмо подумал, что вот они, неприятности, начались, как и следовало ожидать; какое ему дело до неисправного аппарата этой синьоры, сдала бы в ремонт прежде, чем брать с собой, однако вслух пообещал, что вечером непременно зайдет.

Вечером Джеймс весьма откровенно намекнул Этвуду, что неплохо бы тому пойти тоже, мысль о том, что придется одному вести беседу с двумя старушками, наводила на него тоску; второй женщины он вблизи не видел, но решил, что это совсем древняя старушка, раз за весь день она так и не появилась на пляже.

Пригласившая их синьора Форелли, по-прежнему закутанная так, будто температура окружающей среды была градусов на десять ниже действительной, в плотной темной шали, провела их на веранду (все коттеджи были одинаковыми, с двумя комнатами, верандой и примыкающим к дому навесом), обстановка которой, так же как и их собственная, состояла из стола, кресел и дивана, только вместо шкафа здесь стояла тумбочка с вазой, а рядом на стене висело зеркало. Синьора Форелли принесла фотоаппарат, допотопную модель, которую Джеймс прежде никогда не встречал и потому не сразу сообразил, в чем причина неисправности. Завязавшийся тем временем разговор был обычным для незнакомых людей, ненадолго сведенных вместе обстоятельствами. В речи и манерах синьоры Форелли чувствовалась внутренняя уверенность, а любезность соседствовала с некоторой долей снисходительности, словно про себя она говорила: «Все это мне давным-давно известно».

— Летом Рим — ужасный город: туристы, шум, сутолока. Мы с племянницей решили отдохнуть от суеты и пожить в тихом, безлюдном месте. Джулиана не любит шума, а мне полезно погреться на солнышке.

Упоминание о племяннице развеяло в прах предположение Джеймса о ветхой старушке, но, в сущности, это было ему безразлично — копаясь в аппарате, он лишь вскользь заметил, что девушке здесь наверняка покажется скучновато.

— О, Джулиане развлечения не нужны, — сказала синьора Форелли, — а я уже слишком стара для увеселительных поездок. Эта бухта нам вполне подходит. Правда, мы думали, что кроме нас тут никого не будет.

Этвуд едва удержался от смеха: похоже, все собравшиеся рассчитывали на отсутствие других отдыхающих. Наконец Джеймс собрал аппарат.

— Теперь он будет работать.

— Очень вам благодарна, а то я уже думала, что напрасно взяла его с собой. Я, знаете ли, к нему привыкла.

Джеймс предложил зарядить пленку, но синьора Форелли сказала, что с этим она справится и сама. Когда Джеймс и Этвуд встали, собираясь уходить, наружная дверь открылась и в дом вошла молодая женщина лет двадцати — двадцати двух в бледно-зеленом платье с короткими рукавами и широкой юбкой, стянутом в талии узким белым поясом.

Высокая грудь, тонкая талия, широкие бедра и крепкие, стройные ноги — от всей ее фигуры веяло очарованием цветущей женственности, полной сил и радости жизни, однако отчужденно-враждебное выражение лица противоречило этому впечатлению столь резко, что рождало тревожное ощущение. Широкий лоб, высокие скулы, прямой короткий нос, широко расставленные светло-зеленые глаза с тяжелыми веками, взлетающие к вискам черные брови с наметившейся между ними сердитой складкой, полные, но крепко сжатые губы и круто очерченный подбородок — это лицо отражало внутреннюю силу и глубину чувств и вместе с тем способность скрывать их, если надо. Тяжелые черные волосы свободно падали на плечи, а выбивающиеся спереди из-под белой ленты короткие пряди обрамляли лицо темной рамкой.

Она окинула мужчин неприязненным взглядом и в ответ на «добрый вечер, синьорина», холодно и словно бы нехотя сказала: «Здравствуйте».

Голос у нее был низкий, но чистый, без хрипловатых ноток синьоры Форелли.

— Синьоры были так любезны, что починили мой фотоаппарат, — сказала синьора Форелли.

— Я бы сама починила.

—Ты ведь уже пробовала.

— Я бы починила, — повторила Джулиана, подчеркнуто обращаясь лишь к своей тетке.

— Сомневаюсь, что из этого получился бы толк, — возразила синьора Форелли, затем повернулась к мужчинам: — Я вам очень признательна.

Визит был окончен. Девушка сказала «до свидания» точно так же, как «здравствуйте», едва разжимая губы, и удалилась в комнату раньше, чем они вышли.

— Как тебе это понравилось? — спросил Джеймс, когда они вернулись к себе. — Знаешь, как эта синьорина на нас смотрела?　

— Прямо скажем, не слишком любезно.

— Не слишком любезно? — Джеймс возмущенно хмыкнул. — Да она смотрела на нас, как на дохлых крыс, отвратительных дохлых крыс!　

Повинуясь подсознательному импульсу, Джеймс подошел к зеркалу, а Этвуд пересек комнату и уселся в низкое мягкое кресло. Подбежавший ньюфаундленд затеял с ним игру — то прыгая вокруг, то вставая передними лапами на кресло. Этвуд махнул перед носом собаки свернутой в трубку газетой и быстро спрятал руку за спину прежде, чем ньюфаундленд успел схватить ее. Движениям Этвуда была присуща небрежная грация спортсмена-любителя, гармонирующая со стройной, хорошо сложенной фигурой; продолговатое лицо, обрамленное волосами цвета темного прозрачного янтаря, отличалось правильностью черт, а внимательный и твердый взгляд темноголубых глаз свидетельствовал о том, что это лицо принадлежит человеку умному и решительному — ни у него, ни у Джеймса, признанного одним из самых красивых актеров Европы, не было ни малейших оснований ожидать, что женщина станет смотреть на него, как на дохлую крысу.

— Тебя это задело? — с усмешкой спросил Этвуд, успокаивающе поглаживая возбужденного игрой ньюфаундленда.

— Разумеется, нет, — чересчур быстро ответил Джеймс. — С какой стати?　

— Ты мечтал, чтобы все оставили тебя в покое, однако стоило очаровательной синьорине не проявить внимания и ты уже недоволен.

— Я недоволен? С чего ты взял? Мне это совершенно безразлично, однако если человек оказывает любезность и тратит время на починку допотопного фотоаппарата, то он заслуживает хотя бы элементарной вежливости.

Разговаривая, Этвуд перестал гладить ньюфаундленда, и тот занялся обследованием комнаты. Вскоре из-под широкой деревянной кровати послышались фырканье и какая-то возня.

— Что он там нашел? — обеспокоенно сказал Джеймс, прикидывая, что из его вещей оказалось под кроватью.

— Тимми, Тимми! — позвал Этвуд.

Ньюфаундленд с трудом выбрался из-под кровати, куда, ввиду своих внушительных размеров, ему лезть вообще не следовало, и замотал головой, держа в зубах меховой ботинок.

— Нашел себе игрушку, — сказал Этвуд, отбирая у пса добычу. — Наверно, он еще совсем молодой. Когда поеду в город, куплю ему мячик.

— Надо было взять его с собой, — заметил Джеймс. — Если бы с ним обошлись так нелюбезно, как с нами, он без всяких церемоний облаял бы юную леди. Собаке нет нужды подавлять свои эмоции в угоду хорошим манерам, как этого требуют условности цивилизации от людей. Правда, Тимми?