Второе открытие: деревни разительно отличались друг от друга. Люди и бисты селились порознь даже в городах, но там их территории ограничивались кварталами. В глуши невозможно было встретить ни одного рогатого в поселении клыкастых, или человека среди рычащих-пятнистых. Ро уважал бистов во многом за то, что у них всё было не как у людей. В самом хорошем смысле. Их инстинкты и принципы отличались понятностью и постоянством. «От Натиса к Отису», — так принято было говорить. Первый — бог личного «Я», тот самый дух зверя. Второй — бог порядка и стаи. Бисты не признавали чужие религии и не строили храмы, но всегда были верны себе и себе подобным. И вовсе не так, как алорцы. Беловолосые гнались за поголовным совершенством, в то время как мохнатые искали в каждом отпрыске особенность. Они принимали и старых, и молодых, и не судили по количеству пятен. Если речь, конечно, не о других семействах. Наверное, лишь потому, что межвидовые связи не приносили потомства, у бистов не существовало даже понятия «полукровки».

После проведённых лет в Алуаре люди в стране гроз показались особенно шумными и говорливыми, а ещё такими занятными! У местных кожа была гораздо темнее алорской, пусть и не бронзовая, как у ави. Солнце не ласкало её дни напролёт, но когда показывалось из-за туч — палило нещадно, словно сам Коллас гневался на иноверцев. Бесстыже зелёные глаза искрились всевозможными чувствами, в отличие от серого и голубого льда белоголовых. Волосы у халасатцев были каштановые или темнее, но многие модники красили их хной или каким-то ещё красителем, отчего они становились медно-красными под стать гардеробам.

За цветастые наряды алорцы называли соседей пестряками. То было оскорблением, обидным для тех, кто считал простоту и бесстрастность единственным совершенством. Халасатцы, напротив, считали блёклость и холодность признаком духовной нищеты и отсутствием воображения. Они находили множество способов справляться с непогодой, что сильно сказывалось на их быте. Даже многослойные одежды — не очередная прихоть модников, а способ укутаться от сквозняков. Яркие цвета использовали, чтобы прогнать хандру и скрасить промозглую серость.

Желая убраться подальше от границы, Роваджи не задержался на окраине, а сразу побрёл в сторону Ранты, надеясь, что его кто-нибудь подвезёт. Галеты, припасённые для побега, закончились ещё в горах. Каравай хлеба, купленный у проезжавших мимо торговцев, обошёлся втридорога. Солдатское жалование на месяц вперёд разбазаривать не хотелось. Уж точно не на проезд. Завидев попутчиков, Ро привирал, что ему уже семнадцать, но караванщикам не нравился его моложавый вид, а некоторые сходу угадывали в нём дезертира. Халасату не было дела до чужих законов, но не всякий доверит преступнику жизнь. Даже если беглец не убийца, то, вполне вероятно, трус. Однако нашёлся один извозчик, согласившийся подвезти юного чужака, если будет помогать с лошадьми. Ещё и всю дорогу нахваливал алорцев. Мол чистенькие, вежливые и порядочные. Всё это было не про Ро, но он терпел ради места в телеге.

Так он добрался до И́страка, где первым делом поменял алуарские астры на сардины. Вдали от скопления людей Ро ещё как-то держался, заботясь о том, чтобы не оступиться в горах, не намокнуть под дождём, не угодить под карету или не свалиться в канаву. Оказавшись в городе — захотел удавиться. С собой он быстро сторговался, решив, что просто напьётся и, хотя бы на одну ночь, забудет о наболевшем.

Чуть только вечер приглушил цвет неба, зажглись бесчисленные лампы и ожили редкие, но красочные витражи. На них пылали маки, рдели розы, кокетничали орхидеи, всходили солнца, сияли звёзды, тучи высекали зигзаги молний, порхали диковинные птицы и насмешливо поглядывали на смертных все двенадцать благостных и порочных богов. В искусных стёклах отражался дух Халасата, в то время как ликом служили пасмурная серость и повсеместная грязь. И сколько не глазей на огненные мозаики, не согреешься от холода, проникавшего под котан.

С наступлением сумерек жизнь менялась, как уголь, брошенный в чашу жаровни. В одних тавернах рычали бисты или стучали копытами, в другие стекались нарядные люди. Солдаты, наёмники, ремесленники, работяги. Их развлекали горластые менестрели, а пышногрудые девушки выплясывали на столах. Кто-то играл в кости, кто-то задирал приятелей, кто-то угощал собравшихся, кто-то выпендривался перед девицами. Ро не знал, что со всем этим делать. Он хотел лишь одного: не думать. Просто представить, что он часть всего этого. Почувствовать радость от того, что вернулся домой.

Ему хватило всего одной кружки, чтобы лишиться рассудка. Было ли виновато дешёвое пойло или же истерзанный разум только и мечтал уступить вожжи инстинктам — кто теперь разберёт. Ро помнил лишь как повёлся на первую же юбку, намеренно прильнувшую к нему и пообещавшую таких непристойностей, что «молоденькому солдатику» и не снились. Кто бы устоял в свои пятнадцать, не имея ни опыта, ни мозгов? А может ему просто хотелось тепла, которого он был лишён все те проклятые, алуарские годы. Ни одна уважающая себя алорка не легла бы под полукровку, мальчишки Ро не прельщали, а любовь в Алуаре не продавалась. Возможно, в тот пьяный вечер именно это было ему действительно нужно, однако стоило ненадолго расстегнуть ремень, как спёрли и кошелёк, и рапиру. Ту самую — со знаком отличия.

К утру Роваджи сделался нищим и получил синяк под глазом. Это как ничто его отрезвило. Как бы он не злился на себя, кое-чем всё же оправдывал: будь у него деньги и кров, он бы искал забвения в пьянстве. Теперь же оставались только руки и ноги. Руки, ноги и неизлечимая рана. Боль, которую он заслужил.

Без денег и оружия Ро был обречён бродяжничать и браться за всё, что подвернётся. Где-то его не пускали на порог, где-то встречали сердитым мотанием головы. Бывали хозяева поприветливее, но кроме мытья полов ничего не могли предложить. И то скорее из жалости, потому как во всякой дыре находились свои приживалы для подобной работы. Ну и конечно же никому не услащало слух общество сквернослова и хама.

В детстве всё казалось проще. Сделал порученное дело — носись по городу, выискивая забавы. Как ни засни, одеяло чудесным образом оказывается сверху и согревает в самые холодные часы. По утрам всегда откуда-то берётся сладкая лепёшка, кувшин молока, миска каши с горстью орешков или кусочками фруктов. Порвал рубаху — непременно заштопают или самому вручат нитку с иголкой. Ну а если надо отправиться в путь, так это невероятное приключение!

В те годы Ро только знакомился с жизнью, совершенно не понимая её жестоких основ. Беспечное время — наивное, но прекрасное. В темноте кадетской казармы, прячась от мира лицом в подушке, он спасался воспоминаниями. Теми воспоминаниями, что теперь его убивали.

— Что, приятель, не везёт тебе? — подсел к позднему посетителю подобревший трактирщик. — Сходи что ли Наминэрии угоди или свечку запали этому вашему солнцеликому.

Ро скривился при упоминании Колласа и вернулся мыслями в свою неприглядную жизнь. В паршивую забегаловку с не самым чистым столом и почти опустевшей кружкой, оплаченной и оставленной кем-то другим, наверняка оттого, что пойло дерьмовое.

— Я не верю в богов. Думаю, всё это глупости.

— А вот это зря. То-то они тебя оставили, — принялся поучать хозяин. — Никак не направят. Годов-то поди немного? Хотя Ликий разберёт вашего брата! Ростом вон как столб верстовой! И всё же здесь ты вряд ли работу найдёшь.

— Это ещё почему?

— Вышибалой тебя не возьмут. Охранником тоже. Здоровенные бисты на каждом углу, тут уж без шансов. Для ратного дела поди не годишься. Да и вашего брата не любят у нас. Уж больно вы себялюбивые.

— Могу письмо написать, — зачем-то предложил Ро.

Звучало это смешно, но вовсе не как остроумная шутка, а как издёвка над самим собой. Мать прожила в чужой стране лет десять, но справлялась куда как достойнее сына. Тот если и находил заработок, то быстро терял из-за гордости, дерзости и дара в одно мгновение отталкивать людей.