— Ты драматизируешь, — усмехнулся Рамиф и красноречиво посмотрел на подопечного. — Может тебе есть что сказать?

Его взгляд настоятельно требовал напустить виноватый вид и выдавить извинения. Для бесчестного проходимца — плёвое дело. Вознести руки к лику Колласа, стыдить юность и дикий нрав, восхвалять подлинные идеалы, просить прощения, молить о доверии, а лучше клясться его оправдать. Зря колдун затеял весь этот фарс!

Роваджи не сводил глаз с капитана, стараясь не слушать. У него и без того были проблемы с гневом и с языком, а тут ещё и специально провоцировали. Теперь же, когда от него настоятельно ждали реакции, было бы странно бездействовать. Попрощавшись с недолгими перспективами, он приподнял руку и оттопырил средний палец.

Мизар окаменел, Хаспин побагровел, Рамиф разинул рот, но быстро совладал с собой, замахнулся и хлёстко треснул бесстыдника по затылку.

— В общем, договорились! — объявил он, схватив подопечного за локоть и увлекая за собой. — Как только он меня доконает — передам его вам для повешения. А пока пусть искупает грехи во благо всего Мириана.

Алорцы таращились им в след, так и не успев возразить.

— Ну и дурной! — ругался Рамиф по дороге обратно. — Нет, ну это ж надо⁈ Безмозглая наглая сволочь! Нет, ну ты точно чистокровный кретин! Гордыня так и прёт через край! Я-то думал, ты смышлёный, а ты оказывается болван, каких поискать! Я тебя из петли вытащить пытаюсь, а ты что? Ещё и скалишься на меня⁈

Разошедшийся сид замахнулся для новой затрещины. Ро перехватил его руку за запястье, но пальцы тотчас свело со страшной силой. Кисть едва не вывихнуло, но вовремя отпустило, когда колдун посторонился.

— Ох, не зли меня больше сегодня! — пригрозил Рамиф. Казалось, ему не стоило труда силою мысли свернуть подопечному шею. — Так вот, наверное, о каких «спорных рекомендациях» шла речь? Ну ты ушлёпок! Не хочешь по-хорошему? Что ж, я тебе устрою сладкую жизнь!

Плыть по течению не получилось, а против — снесёт и размажет. Мечты о свободе сделались ещё смехотворнее.

Однако, вернувшись в знакомую приёмную, Рамиф неожиданно расхохотался.

— Ну и рожи были у них! — выпалил он, стуча кулаком по столу и заставляя Даута нервозно вздрагивать от каждого удара. — Ха! Это же надо!

Так же спонтанно сид опомнился и повернулся к подопечному с немилостивым и злорадным лицом.

— Ты хоть понимаешь, что твоя жалкая, никчёмная жизнь зависит теперь только от меня⁈

Роваджи предпочитал считать, что сам себе судья и хозяин. И только время могло показать, чьё мнение ошибочное, а чьё верное.

Три года назад

Они прибыли в Оплот на рассвете. После пёстрого от бесчисленных витражей Халасата, каждое утро в Алуаре казалось серым. Но не это. Солнце, пока ещё робко, выглядывало из-за Багрового хребта, окрашивая мир тёплым рыжеватым светом. Оно казалось оранжевым, как пламя костра, а небо вокруг румянилось длинной полосой. Гранатовые всполохи растворялись в карминовых облаках, а те растекались всё шире, остывали и становились лиловыми. Но вопреки пылающим краскам, дул студёный ветер и дыхание вырывалось облачками пара.

До глубокой ночи Ро истязал себя, но к утру задремал, обессилев. Он до непостижимого ужаса боялся встретить лучистый взгляд и расплакаться, как мальчишка, но страшнее было бы обнаружить родное лицо холодным и строгим, как у других. Ещё кошмарнее казалась мысль, что он застанет мать беспомощной и больной. Тогда его сердце точно скукожится от боли, а рассудок помутится от бесконечного горя. В памяти она всегда была прекрасной и цветущей, тёплой и ласковой. Четыре года он не видел её, не слышал нежного голоса, не обнимал. И сколько бы обиды и злости в нём ни накопилось, главное осталось неизменным. Ро её очень любил.

Тряска убаюкивала, но сон оборвался, стоило дилижансу остановиться. Вернулась тревога и тяжесть, шея затекла, а руки хотелось сунуть под котан, чтобы согрелись. Плеча коснулись. То капитан с несвойственной заботой и пониманием дал понять, что приехали, и пора выходить.

Стоило Ро ступить на утоптанную землю с редкими пучками жухлой травы, как в поле зрения распростёрся горизонт и самая яркая картина за последние годы.

Капитан стоял рядом, сохраняя непоколебимую осанку, и наверняка думал о чём-то своём. Вряд ли о том, что красный — это не только цвет крови, опасности и повязки для незаконнорождённых, но и любимейший цвет Халасата, цвет страсти, борьбы и любви. Куда там до подобного алуарскому военному! Белый — вот что больше ему подходило. Белый и синевато-зелёный — оттенок спокойствия, силы и глубины. И серебро на нашивках подчёркивало сталь выправки и выкованного в кузницах казарменной страны сильного и безупречного сердца. Он уже много лет ходил в звании младшего офицера и наверняка мечтал о повышении и славной карьере. Это ведь являлось смыслом жизни ало-класси. Однако капитан относился с гордостью к своему призванию и отдавался ему без остатка. Например, пытался достучаться даже до самых взбалмошных и упрямых воспитанников.

— Так и будем стоять на морозе? — голос слишком старался не сойти за командный, оттого разил неестественностью. — Роваджи, ещё слишком рано. До полуденной службы нас точно не примут. Может, пройдёмся?

Ро моргнул, соображая. Города он не заметил. Тот был мал и прозрачен в тени хребта, и до него ещё не доставало солнце. Да и городом это селение было сложно назвать: несколько широких улиц, расходящихся лучами от центральной площади и храма. Выше, на горбах скалистых гор, поблёскивала светлым камнем пограничная крепость.

Их высадили в стороне. Дилижанс покатился прочь, не собираясь задерживаться здесь, на отшибе, и повёз оставшихся пассажиров куда-то на запад. До Оплота предстояло идти пешком: туда, где у массивных ворот денно и нощно караулила стража, осматривая и допрашивая всякого, кто явится на порог. Нужно не зевать и отыскать брешь или лазейку. Невозможно ничего спланировать, когда нет ни карты, ни плана укреплений. Шанс попасть на ту сторону границы конечно же был, оставалось его только не проглядеть.

— Понимаю, тебе не терпится её увидеть, — продолжил говорить капитан, словно считал своим долгом заполнять не только пробелы в образовании воспитанников, но и внезапно возникшую тишину.

Ро мог бы с ним поспорить. Не терпится увидеть мать? Тогда, в самый худший из дней, он бежал за ней, кричал, умолял взять его с собой, остаться, вернуться и безуспешно пытался вырваться из рук военных, когда его тащили по коридору в казармы. Проходившие мимо кадеты смотрели с недоумением, а некоторые открыто насмехались. Где это видано, чтобы десятилетний (или сколько там ему?) отрок бился в истерике и звал мамашу? Халасатец, чего с него взять⁈ Алорцы всегда считали соседей капризными неженками, потакающими любым мирским слабостям. А слабость избранный народ презирал.

Шли годы, а раны не заживали. Ро поклялся себе больше ни к кому не привязываться, никому не верить, ведь всякий улыбнувшийся ему человек неизменно отворачивался и исчезал. Но старую и единственно ценную связь он так и не смог заглушить. Оставалось лишь делать вид, что ему наплевать, каждый раз, когда капитан протягивал вскрытый конверт.

— В любом случае, я горжусь тобой, — не дождался ответа сопровождающий. — И мать гордится. Из тебя не получится хороший солдат, но лишь потому, что я вижу в тебе офицера. Придётся ещё постараться, но скоро, помяни моё слово, ты возвысишься до лейтенанта и наконец-то осознаешь и прочувствуешь всё то, о чём я тебе говорил.

Желая умереть на месте, Ро помотал головой. Его и без того штормило из-за угасающей матери и из-за чёткого намерения сбежать, а непрошенная помощь капитана уже начинала походить на пытку раскалённым железом. Старший офицер выпросил — нет! — отвоевал этот внеплановый отпуск, чтобы у закончившего обучение воспитанника была возможность проститься. Состояние матери ухудшилось месяц назад, и лекари полагали, что ей отмерены считанные недели, если не дни. Надежды поспеть не оставалось, но капитан подключил все свои связи и положение, чтобы доставить уже, считай, бывшего кадета в Оплот. Чтобы тот предал его.