Но каждый гордился кланом, к которому принадлежал и с важностью ему соответствовал. Так, например, сигарета в мундштуке, да не простом, а из цветного оргстекла, была отдельной гордостью настоящего «фураги». Леха, правда, не жадничая, легко обеспечил ими всех одноклассников. А однажды он принес в школу странные, таинственные вещицы, изготовленные на «зоне»: колечки, цепочки, браслеты для часов, расчески, выкидывающийся миниатюрный нож, пузатого монаха с движущейся головой. В туалете ребята сразу окружили парня, осторожно, пристально и не без любопытства рассматривая самоделки, а он молча курил, выпуская через нос дым, загадочно щурился и, прижигая палец, задумчиво сбивал пепел.

– Где достал?

– Не важно. Нужны?

– За сколько?

– Смотря что.

Товар вскоре нашел сбыт. На что пошли вырученные деньги, никто не знал, да и стоило ли, рассуждали ребята, совать нос в дела, тебя не касающиеся, когда без чужих – тысячи своих забот.

Из класса Алексей давно приметил Володьку Яковлева – невысокого и худого чернявого парнишку, со смуглым лицом и с глазами, в которых, мнилось, отражался целый мир. Он редко был весел, и, даже если смеялся, глаза оставались печальны и сосредоточенны. Владимир сочинял полные неизбывной грусти стихи, которые нравились Алексею, мечтавшему писать точь-в-точь такую же, трогающую за живое, музыку. Яковлев, доверявший Куницыну душевные творения, отчасти помогал ему тем, что подбрасывал материал для размышлений. Это сближало их, поэтому, когда Владимир попросил Алексея научить азам игры на гитаре, тот не отказал ему в помощи. Раза три в неделю Леша стал бывать в доме Володи, что сразу не понравилось его маме, желавшей видеть рядом с сыном иного друга, нежели Куницын. Нескрываемую неприязнь она не объяснила, хотя потом, незадолго до командировки, между ней и Володькой возник откровенный разговор.

– Сынок, Алексей пьет?

– Не знаю, а что? Что за вопросы ты задаешь?

– Да видела сегодня его. Шел с какими-то ребятами по улице, пьян, в руках – бутылки. Подумала: неужели вот так и мой сын где-то бродит?

– Что ты, мам? Перестань, ты же меня знаешь.

– Смотри, Володя! Сам должен понимать, оступиться легко, а вот потом…

– Мама! – повысив голос, оборвал разговор Володька. В комнате воцарилась натянутая тишина, лишь поздний осенний дождь из темноты стучал в окно.

На ноябрьские праздники школа выступала с концертом у шефов. Подготавливая совместно с Лешкой номер – балладу о не вернувшемся солдате, Володька вдруг поразился открывшейся в его друге особой артистичности исполнения. И, когда под щемящий аккомпанемент гитары он читал стихи, а сидящие в зале растроганные женщины-матери, проводившие сыновей в опаленный огнем и зноем Афганистан, не могли сдержать слез, Яковлев понял, что сильный телом, в чем-то грубоватый Куницын – чуткий и легко ранимый парень. А может, показалось? Может, это была лишь тонкая, искусная игра? Но для чего? Возражая самому себе и с самим собой соглашаясь, Владимир чувствовал, что в Алексее, в этом странном парне, молодецкая удаль, переходящая в опасное лиходейство и легкомыслие, никак не уживаются с небывалой душевностью. Словно непримиримые враждебные люди в нем ведут беспрерывное соперничество: если побеждает первый, Лешка пакостит, а если второй – готов ради другого разбиться в лепешку. Так оно и получалось.

После концерта ребята сели на рейсовый автобус. Плавно покачиваясь, он нудно тянулся по скользким улочкам: неповоротливо вылезал из цепочки юрких, омытых дождем автомобилей, осторожно подползал к остановке, гремел дверьми, набирал пассажиров, затем так же осторожно пристраивался к основному потоку и, не торопясь, плыл дальше в гулком течении дороги. Что-то сонное, расслабляющее было в этом ровном движении. И Леха, поначалу нервничавший от невыносимой медлительности, перестал раздраженно вздувать желваки, успокоился, разомлел, почувствовал себя необыкновенно легко, как когда-то в речном трамвайчике. Тогда, подплывая к пристани за городом в дождливую погоду, ему совсем не хотелось покидать сухого, теплого места, приятно пахнущего перегретым машинным маслом, и затем бежать по пустому берегу к ближайшему укрытию, чтобы, до нитки промокшим, дрожать под дырявым навесом. И сейчас, щурясь в запотевшее окно с прилипшими снаружи водяными горошинами, он лишь наблюдал, как закрываясь зонтами, портфелями, целлофановыми кульками, горе-грибники мчались к избушке лесника на опушке, и прислушивался к звучному шлепанью сочных капель на железной крыше.

А Володька изнемогал от усталости. После бессонной ночи – промучился с больным зубом; после духоты прокуренной комнаты, где он почти безвылазно находился с того момента, как сначала уехала в командировку мать, а вслед за ней, по путевке, отправился в Пицунду отец; после двух утомительных дней одиночества; после концерта…

– Володь, мелочь есть? – подал голос Леха, прервав раздумья Яковлева.

– Да, рубля полтора найдется. А что?

– И у меня «рваный». Замахнем пивка у «Трех поросят»? Заманчивое предложение для повышенного воображения Яковлева было настольно неожиданным, что, представив на минуту эту картину – себя с кружкой пива – юноша растерялся. Промычав что-то неопределенное, он хотел было отказаться и заодно отговорить и Леху, но, подумав, что та к, должно быть, не поступают настоящие мужчины, поколебавшись, согласился.

Они вышли напротив бара, у рынка. Купили пустую трехлитровую банку – Леха пояснил, что кружек в толчее не хватает. Потом друзья пересекли улицу и, подойдя к зазывной вывеске, открыли широкие, недовольно заскрипевшие дубовые двери. По скользкой скрипучей винтообразной лестнице они спустились в подвал с нависающими свода ми и спертым воздухом. Он был слабоосвещенным, в нем пахло сыростью и кислятиной. С раздраженным сопротивлением Яковлев окунулся в сплошной гул голосов, полумрак и затхлость. Снова сделав тупое насилие над собой, Владимир встал рядом с довольным, улыбающимся Алексеем, расположившимся у липкой стойки.

Тот через минуту изящно, с королевскими замашками поставил перед Володькой банку с подступившей к краям пеной. Эта трехлитровка казалась ведерной, и Яковлев думал, что выпить ее невозможно чисто физически, но Леха пил с напускной веселостью, и, не желая отставать, пил и Володька, прямо из банки, пока не было кружек.

Оказалось, что здесь у Лехи много знакомых: окружающие подходили, здоровались, целовали в щеку, шутили, некоторым он кивал с величайшим удовольствием. А Володька, доверчиво подняв лицо, из вежливости молчал.

С юмором, иногда скептически ухмыляясь, Лешка без умолку рассказывал о том, что пережил. И друзья, о которых он отзывался с некоторой бесшабашностью и развязностью; и шумные веселые гулянки, о которых он вспоминал с неожиданным воодушевлением; и безобразные драки с ого-го какими переделками, в которых он побывал и подробностями которых сейчас делился с упоением, – всё это невольно заставляло Володьку уважать Леху, поднимало Куницына в глазах простодушного Яковлева. Конечно, это были ребята с улицы, привод в милицию они считали чуть ли не геройством, кое-кто из них уже побывал в колонии, а некоторым она грозила.

Из диалога между Лехой и его товарищами, услышанного Володькой, он не понял ничего: ни то, о чем именно шла речь, ни то, чего хотели эти таинственные люди, ни то, чего Лешка хотел от них. Ясно было одно, вернее это было предположением: кого-то поймали, кто-то боится, как бы его не «застучали», а кто-то решился на безумный шаг.

Язык уже заплетался, пиво за разговором незаметно исчезло, и парни покинули это место, ставшее всего за час родным. С головокружением, спотыкаясь, сосредоточенно глядя себе под ноги, они побрели к Лехе домой. Тетя, у которой он жил, была на работе. Друзья неумело сварили обед, поели, затем поиграли в карты.

– Леха, у меня предки в командировке. Давай завтра вместо уроков посидим у меня, послушаем Высоцкого. Главное, доставай бабки, – предложил Володька и пытливо посмотрел на Куницына.