– Хорошо, утром я у тебя.

Последний день каникул Яковлев провел на диване.

Леха позвонил часов в десять. Володька вздрогнул, с кровати поднялся медленно и пошел открывать двери в предвкушении чего-то приятного. «Вот Леха, – думал Володька, – молодец, знает, как чудно провести время». И когда через полчаса зашел довольно обычной наружности Лехин знакомый, и втроем они с шуршанием и звоном вывалили на круглый полированный стол все деньги; и когда дружок сходил в магазин и приволок оттуда в сетке две трехлитровой банки пива (с утра оно шло хорошо); и когда и позднее пришел еще один друг, насмешливый, заносчивый, а следом за ним – две болтливые, щегольски одетые, смелые девчонки, с приходом которых комната наполнилась шумом; и когда громкий смех, визг и разные голоса неистово зазвенели в ушах, – Яковлев почувствовал, что прежде никогда так близко, так остро и так неповторимо не испытывал радости настоящей жизни. Все это было пугающим, но настолько ошеломительным, ярким и красивым, как драгоценный подарок, что Володька, закинув ногу за ногу, развалился в кресле и, встревая в разговоры, порою тоном рачительного хозяина громко сетовал: «Братья, где же вы были раньше?!»

Но банки между тем опустели, девчонки ушли, пригласив парней на вечер, и стало тоскливо и одиноко. Хмель только набирал силу, и очень хотелось продолжения веселья. И тогда один из незнакомых ребят сказал: «Есть выход. Рулим в школу, и там наскребем мелочишки». Все тотчас вскочили и непослушными руками стали натягивать на разгоряченные тела снятые свитера, затем куртки. Леха помогал одеваться Володьке, а также второму и третьему товарищам.

На улице оказалось мокро и зябко, мерзли руки. Колючий ноябрьский дождь безжалостно хлестал по лицу, по плитам тротуара, по кучам листьев, по зонтам прохожих. Пронизывающий ветер гнал над куполом цирка, за Волгу, нижний ряд грязных облаков, а верхний, подгоняемый другим ветром, в вышине, плыл в обратную сторону. Это был явный признак глубокой осени.

На перемене парни нашли каких-то ребят, раздобыли деньги, и минут через десять путь их, как понял Володька из разговора, лежал к утренним посетительницам. По дороге внутренние карманы курток разбухли, отвисли, отяжеленные пол литровыми сосудами. Ежась от холода, отогревая дыханием покрывшиеся красными крапинками руки и пиная ворохи листьев, они быстро шли по безлюдным серым кварталам. И, пока они шли, в Яковлеве всё погасло – и возбуждение, и радость воспоминания о приятном утре, и радость от встречи с Лехой. Володьке почудилось, что их путь нескончаем, что тех девчонок, как и восторга, и умиления жизнью, никогда и не было, и что мир уныл и однообразен. Потом в темном сыром подъезде, усыпанном шкурками семечек, прислонившись к лестничным перилам, они очень долго стояли в ожидании, а Леха настойчиво звонил в квартиру, а затем громко стучал, но никто им не открывал.

– Едем к Лариске, – заключил Леха.

И снова Володька ощутил пугающее одиночество, скуку, увидел пустынный двор и сгущающиеся сумерки. Куда ехать? Зачем?

К Лариске на второй этаж Леха снова поднимался один. Володька с ребятами остались внизу и слышали весь разговор между теми двоими.

– Собирайся, поедем с нами!

– Я никуда не поеду, у меня много дел.

– Ты что, не поняла?! Какие могут быть дела?

– Понимаешь, не могу я. Все, иди!

– Если уйду я, ты из квартиры уже не выйдешь. И на улице лучше не показывайся, ты меня знаешь…

– Да оставь ты ее! – изо всех сил крикнул Володька. Ему стало не по себе от угроз друга.

Раздался хлопок двери, и в подъезде звонко задребезжали стекла. Леха спускался тяжелыми прыжками – плащ нараспашку, болтающийся белый шарф, фуражка набекрень. На Володьку он не взглянул, пинком открыл дверь, вышел стремительно, ребята не шелохнулись. Яковлев, оглянувшись в замешательстве и заметив, что те стоят, тоже остановился.

– Ты что, Володь? – крикнул Леха. – Поехали на «брод». И, ругая себя за безволие, за то, что не может Алексею твердо возразить, Владимир, по-клоунски улыбнувшись и прикусив губу, сделал шаг вперед.

«Брод», куда они добрались через час, был не чем иным, как детским садиком. Рука устала пожимать чьи-то руки, рядом безудержно хохотали две девчонки. А еще через полчаса они, Володька и Алексей, брели по мокрым, стылым улицам. Дождь не прекращался. Яковлев представил свою маленькую комнатку, уютную, с жарким камином и желанной постелью, и не выдержал:

– Куда мы идем? Я замерз!

– Ну что ж. Тогда согреемся в этой девятиэтажке, – не моргнув глазом, заявил Леха.

Они поднялись на самый верх, где было тихо, тепло и чуть-чуть светло от тускло горевшей на нижней площадке лампочки. Откуда-то взялся граненый стакан, с паутиной внутри, края его были желтыми, стенки захватанными. Одну за другой откупорили бутылки, стали их постепенно опустошать. О чем-то говорили. Над чем-то смеялись. Володька пил с отвращением, с мыслью о том, не проглотить бы паутину. Девчонки висли на шеях, иногда падали. Пока Яковлев поднимал упавшую ему на колени пьяную спутницу, Леха со второй куда-то исчезли. Через полчаса они появился снова и сообщил радостную весть, что им есть, куда ехать.

Еще через полчаса, как понял Володька по обстановке с мрачным вахтером и группками студентов, они очутились в общежитии. Здесь он успел пожаловаться Лехе, что устал приводить в вертикальное положение свою подругу, на что услышал ехидный ответ: «Теперь, в горизонтальном, будет удобнее». После этого все пропало. Сколько потом ни старался припомнить – пустота.

Не помнил Володька и того, как попал домой, как очнулся на кровати прямо в одежде. Голова кружилась, все быстрей, перед глазами возникали и таяли радужные круги, а за окном густо мельтешили снежинки. В ушах переплетались разговоры вчерашнего дня и вечера, звенели стаканы, а к горлу подкатывал неприятный комок… Яковлев не выдержал и побежал в ванную.

Померкшее сознание постепенно к нему возвращалось. Он начал вспоминать, как кошмарный сон, события минувшего дня, но что-то распадалось и ускользало, и он никак не мог ухватиться за разгадку: что же случилось и отчего какой-то камень мешает спокойно дышать. Владимир подошел к окну, распахнул его широко, и свежий, ворвавшийся в душную комнату воздух взбодрил, как эликсир, и согнал оцепенение.

Стояло зимнее утро. Снег непривычной пухлой пеленой лежал на еще вчера грязных тротуарах, на покатых крышах, на балконах домов, на сучьях старых лип, на шапках горожан. Лениво кувыркаясь, он падал сверху, тычась в мерзлое оконное стекло. Приложив щеку к его холодной поверхности, Володька чувствовал этот мороз, собственную угнетающую слабость и одновременно благодать обновленных, безупречно чистых, притягивающих своей белизной улиц. И вдруг эта тонкая нить ощущений оборвалась, исчезла, и за витриной кинотеатра «Старт» бросился в глаза рекламный плакат. Названия Яковлев не прочел, а вот рисунок – целующиеся парень с девушкой, – как жгучая яркая вспышка выстрела, ударил по памяти. Володька нахмурился и отвернулся. Взгляд упал на фирменную, эротического содержания картинку из «Плэйбоя», и краска стыда поползла по его лицу. По коже пробежали мурашки, и стало плохо: стол и диван покачнулись. Со звериной силой содрав приклеенный на обои ватман, Володька разорвал его в клочья и брезгливо отбросил в сторону, как смердящую тушку убитой крысы. Было противно. Он не знал, что происходит, куда пропало чувство радости и нежности, почему нет того спокойствия, которое было в присутствии Лехи и тогда, в автобусе, когда ехал с концерта… Но он понимал и даже, качая головой, бормотал вслух: «Это не должно повториться». Яковлев себя презирал. И чтобы скинуть это гнетущее состояние, он с радостью выскочил на улицу, не застегивая куртку, чтобы мгновенно окунуться в волнистый студеный воздух.

О школе он и не вспомнил.

Леха не зашел ни в этот день, ни на следующий. Он не появлялся и дома, пропал. Плача, мать расспрашивала всех, кто видел сына в последний раз. Насупившись, Володька не сказал о нем ни слова, только после уроков, молча и быстро собравшись, он исчез. Как чумной, ходил допоздна, по друзьям Алексея, объехал вдоль и поперек город, но никто не мог сообщить о Лехе что-либо вразумительное. После не увенчавшихся успехом поисков Яковлев винил себя. В том, что оставил друга, что раздражался по пустякам, уже начал думать: «Если его нет в живых, то и мне…». Володька не спал ночь, а наутро, усталый, грустный, потемневший лицом он, подходя к классу, услышал звонкий, веселый смех Куницына и рванулся к двери: «Неужели?!» Действительно, живой, невредимый, за партой сидел Алексей.