— Причины у тебя точно нет, — хмуро проговорила Милана, — и я тебя не ждала.

— А кого ждала? Давай вместе подождем, я не гордый.

— Тебе лучше уйти.

— Почему? Что случилось за два дня, а? Какого черта ты опять со своим Кривинским, ты же меня хотела?! — выпалил он, глядя ей в лицо и ни на секунду не отрываясь.

— Я не собираюсь перед тобой отчитываться, — заявила она и отступила с явным намерением закрыть дверь, но Шамрай этот ее порыв предупредил, успев наполовину протиснуться в номер и упереться ладонями в дверь. Розы посыпались на пол.

— А придется, — прорычал он. — Так где этот придурок, а? Уже свалил? Или еще не пришел?

— При чем здесь Давид? — вспыхнула Милана, отстраняясь от его напора. — Да и вообще, устраивай сцены своей Аньке. Мне не надо!

— А при чем тут Анька?! Это ж ты по подиуму полуголая шастаешь! Даньке тринадцать уже! Его одноклассники стопудово на твои журналы дрочат! Ты об этом думаешь вообще?

— Так и ты из тринадцатилетнего возраста никак и не вырастешь!

— Ну да, Назар — недоразвитый. Ага, договорились, — Шамрай в конце концов влез в комнату целиком и хлопнул за собой дверью, разламывая цветки на пороге пополам и озираясь по сторонам — видимо, в поисках Давида. Потом мрачно глянул на Милану, так никого и не найдя, и рявкнул, демонстративно пахнув ей в лицо запахом алкоголя: — Какого черта ты со мной делаешь, а? Мы целовались, ты хотела тогда… я точно знаю, что хотела!

— Больше не хочу, — Милана снова отступила, увеличивая между ними расстояние, так, словно ей физически невыносимо находиться с ним рядом.

Он это ощущал. Всем телом, каждым своим членом — только это. То, как она его отвергает, как отторгает, как отталкивает его. И ему тоже было невыносимо — чувствовать подобное. Он какой угодно видел ее — но не такой. И от этого хотел еще сильнее. Так, что колени подгибались бы, если бы позволил, но дать ей это увидеть Назар не мог. И потому все больше злился. Лучше бы она и правда вмазала ему еще там, у порога, сразу.

— А Давида хочешь? — больным голосом спросил Назар.

— Тебя заклинило? Это. Не твое. Дело. Интересуйся другими, а меня оставь в покое.

— Я не могу. Меня заклинило.

Милана вздохнула. Избавляться от него всегда было сложно, но сейчас она должна справиться. Ради себя. Ради покоя в будущем. Ради того, чтобы не презирать себя за малодушие.

— Займись своей Анькой, — упрямо повторила она.

— Да мне дела нет ни до какой Аньки, слышишь? Всегда только ты была!

На мгновение она опешила. Большой вопрос — кто с кем играет. Ей даже на мгновение стало жалко Аню. Быть с человеком, который тебя ничуть не уважает и наверняка гуляет. И вся его настырность по отношению к ней самой — лишь потому, что она его не подпускает близко. Примитивный инстинкт охотника. Дикарь! Милана посмотрела ему прямо в глаза и зло проговорила, будто впечатывая в него слова:

— А мне есть дело до Давида.

И от каждого из них его ломало у нее на глазах. Дикаря словно согнуло пополам от боли, но он остался стоять, вытаращившись на нее и не отступая, пока его взгляд не заволокло мутной кровавой пеленой.

— Ты врешь, — прохрипел Назар не своим голосом.

— Он сделал мне предложение, — по-прежнему зло и твердо проговорила Милана. — О таком не врут.

Ответом на ее злость и твердость была жуткая нервная улыбка, расползшаяся по его лицу. И шаг к ней. Резкий, быстрый, как у хищника. Теперь между ними расстояния было на этот шаг меньше. И его голос зазвучал ближе, а она и правда его теперь не узнавала, не знала таким раньше:

— И что ж вы не празднуете, а? Вдвоем, наедине, далеко ото всех… Располагает же ситуация. Или он у тебя настолько рафинированный, что типа до свадьбы — ни-ни? Похвально… совсем не то, что мы с тобой, да? Что только ни вытворяли, помнишь?

— Не помню.

— А я помню… я помню, у тебя всегда все мокрое было, стоило мне прикоснуться. У тебя и сейчас там… тоже… Я помню, как ты выглядишь, когда хочешь меня, дикаря недоразвитого. У тебя глаза такие же, голодные… — все наступал он.

— Замолчи! — вскрикнула Милана и влепила ему звонкую пощечину.

Щека его вспыхнула, но он даже не отшатнулся. Что ему ее удар? Как комашка. Ему было гораздо больнее там, в середине, куда она ударила куда как раньше. Руки отвести Милана не успела — он поймал ее за запястье и поднес к лицу. Колебался лишь мгновение, а после впился поцелуем внутрь ладони, царапая кожу щетиной и лаская языком.

Она дернулась, пытаясь вырвать ладонь из его пальцев, но ни черта не вышло. Чувствуя ее сопротивление, он лишь обхватил ее другой рукой и притянул к себе. Тесно, так, что ей трудно стало дышать. А еще через секунду остатки воздуха он вышиб тем, что жадно приник губами к ее шее, выступавшей из воротника халата. Теплая. Гелем для душа пахнет. И острые ключицы, призывно выпирающие — те же. Его повело, и остатки сознания залило красным цветом. Если он не получит ее сейчас, то просто сдохнет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Но Милана продолжала бороться. Тяжело дыша, упиралась руками ему в грудь и отворачивала лицо. Он на мгновение отстранился, глянул в ее глаза пьяными глазами и прошептал:

— Какая ты… — и зашарил по талии в поисках пояска от халата, а после того, как нашел, дернул его конец вниз, развязывая. И его ладонь тяжело легла на ее грудь, в то время как она снова почувствовала его щетину — теперь уже на своих губах. Шамрай быстро задышал и толкнулся языком ей в рот.

Она снова дернулась, отчаянно стараясь стряхнуть его руки с собственного тела. Понимала, что силы не равны, но и сдаваться не собиралась. Он — чужой мужик. Тогда, давно — она этого не знала, а теперь знает. Он — чужой.

— Что ты творишь! — зло выдохнула она ему в губы, разрывая поцелуй, который он навязывал ей.

— Хочу тебя, — прорычал он в ответ и резко подхватил ее на руки. Все вокруг нее закружилось, и она уже не понимала, где стены, где потолок, что происходит с ней и для чего. Поняла только когда оказалась на постели, распластанная по одеялу, расхристанная, взъерошенная и глядящая на него, нависающего сверху, все еще одетого, хоть и изрядно помятого.

Подхватилась, рванула к спинке кровати, в то время как он совсем не собирался ее выпускать. Ухватил за лодыжку, подтянул к себе. Слабо что соображая, снова впился губами в ее рот, придавливая своим весом и не позволяя снова ускользнуть. Милана не знала, куда ей деваться от его рук, губ и запаха. Ей казалось, что он повсюду. Даже сквозь ткань его одежды — она чувствовала его, а себя — беззащитной настолько, что хотелось забиться куда угодно, хоть под кровать, лишь бы только он не видел ее такой. Впрочем, что он видел? Ошалел, окончательно ошалел от того, что дорвался до ее тела, до ее кожи, до нее! Хотелось трогать, хотелось ласкать, снова и снова пробовать ее вкус, пропитываясь им хоть на какое-то время. Себя пометить ею, а ее — собой. Как уже было когда-то и в то же время совершенно иначе. Это же была Милана. Это была его Милана. Единственная женщина, от которой он терял голову и испытывал столько чувств одновременно, сколько никогда и ни с кем.

Когда разводил в стороны ее ноги коленом, преодолевая сопротивление, от нетерпения дрожали пальцы — с трудом справился с собственной ширинкой. В голову окончательно ударило, когда понял, что на ней совсем нет белья. Все это время на ней не было белья. Кричала на него, велела уходить — а сама без трусов. Дурочка… Как же ему уйти? Назар коснулся пальцами мягкой плоти и с удовлетворением заметил, что его ладонь мгновенно сделалась липкой от влаги, разлившейся между ее бедер. Поднял к лицу собственные пальцы, совершенно охреневшими глазами впился в поблескивающую смазку и с глухим стоном коснулся ее языком, узнавая заново вкус. Хотелось губами ласкать ее там, куда она не пускала. И страшно было, что тогда его окончательно поплавит. Он и без того на грани.

Снова накрыл ее тело своим, вгляделся в ее дурные глаза и, словно бы прося, выпрашивая, прошептал: