— Ясно, — Милана усмехнулась и все-таки стащила еще маленький кусочек пирога. — Ну если он захочет — езжайте.

— Спасибо. Это всего на несколько дней, жить будем в кемпинге, но там тепло. Со связью тоже проблем не будет. И если ему надоест, я в любой момент привезу его домой. Почти как лагерь, только со взрослыми и буровыми установками. У парня лето кое-как прошло, пусть хоть осень нормальная будет.

— Хорошо, — кивнула она, — с его периодом вечного поиска ему, наверное, понравится.

— Ну, учитывая, что мы с юности знали, кем хотим стать, ничего удивительного, что жизнь подбросила нам увлекающегося всем на свете наследника, чтоб медом не казаться, — рассмеялся Назар.

— Мы? — съязвила Милана. — Это я знала.

— А кто тебе про камни заливал? Я со школы хотел, просто… просто Стах случился. Ты знаешь, мне отец как-то сказал, что они и не собирались на меня в суд подавать, это Катерина… сестра старшая, вот она посвоевольничала, в итоге все равно бы разобрались. А я сдуру наворотил. У меня всегда так почему-то, во всем. Характер буйный.

— Ну значит хорошо, что ты тогда в Кловск не перебрался. И мечту осуществил, и с отцом разобрался.

— Не знаю. Много хорошего было, о чем не жалею, но… — Назар на секунду замолчал. Хотелось курить. От этой недосказанности, от блеска Миланкиных глаз, от того, как белели в неровном свете ламп каллы. От того, как рвется наружу из сердца все его сожаление, которое и озвучить никак нельзя, чтобы не разрушить установившееся между ними согласие. Хоть в чем-то согласие. Но Господи, до чего же ему хотелось, до чего же ему не моглось — коснуться ее. И быть с ней. Пусть не склеить, но вырастить из этих осколков что-то новое. Вот же она. Вот. Из плоти и крови, как грезилось много лет. Руку протяни.

— Бродецкий научил меня, что можно везде опоздать, но слишком поздно — не станет никогда, если что-то тебе очень нужно, — негромко сказал Шамрай, глядя Милане в глаза. — И еще что наверстать, наверное, нельзя, исправить — тоже. Но дальше жить можно и вполне нормально. У Стаха в доме был культ смерти, а как жизнь бурлит — я впервые понял с тобой, потом с отцом закрепилось. Значит, вот так должно было случиться. Ты когда-нибудь танцевала на крыше?

— Я даже под водой танцевала.

— Это где это? — вскинул он брови.

— Да неважно уже, давно было.

— Это значит, устала, не приглашать?

— Это значит, что я по-прежнему либо танцую, либо пью кофе, — рассмеялась Милана. И он залип на этом ее коротком и открытом смехе. Взгляд его скользнул по ее глазам, губам, шее. Переместился к аккуратной впадинке между ключиц. Ему так сильно хотелось коснуться ее. Ртом. Языком. Пальцами. Прикусить тонкую косточку. Лизнуть крошечную родинку, чуть выше — чувствительное ее местечко. Пробежаться по позвонкам на шее, реагирующим даже на дуновение ветра. Зажмуриться и прижаться к ней лбом… Он не выдержал. Протянул руку и дотронулся до ее ладони, спокойно лежащей на столе. И лишь после этого заметил. Идиот такой. Слепой. Впервые за столько месяцев заметил — крошечный, не больше пуговицы, рисунок на ее пальце.

Солнце.

Зеленое солнце.

Татуировка. Крошечная. На самом дурацком месте для нанесения узора — никто в жизни не посоветует делать тату на пальцах. А это значит, либо свежее, либо обновляла. Каждый чертов раз обновляла, чтобы помнить.

В горле пересохло. Все эти мысли поместились в одну секунду. Он, как пьяный, поднял глаза обратно к ее лицу и, как пьяный же, сказал:

— А я скучал по твоему смеху. И как улыбаешься. До сих пор как будто солнце выходит…

— Не надо, Назар, — Милана высвободила ладонь и отвела взгляд. Разглядывала музыканта, пока в голове роились мысли о странности происходящего. Она словно оказалась в собственном прошлом, когда он упрямо преследовал ее днем и ночью. Это не удивляло. Может, ему и правда надоела обыденность, вот и нашел себе развлечение. Но ее настораживала взволнованность, которую испытывала она сама — ее снова затягивало в омут. Обволакивало теплыми звуками его голоса, лишало покоя жарким блеском его глаз. Он не только проник в ее жизнь, он все чаще проникал в ее мысли и с присущим ему упорством обосновывался там. Ему привычно, но ей тревожно. И не позволяя себе увязнуть в рассуждениях, Милана с легкой улыбкой сказала: — Сегодня был долгий день. Хочу домой.

— Домой так домой, — нарочито легко ответил Назар, будто бы ничего не случилось. Да ничего, наверное, и не случилось, кроме того, что мгновением ранее он отчетливо ощутил их обоих чем-то целым, чем-то единым, как уже было когда-то. Было, пока он сам все не разрушил. И в суеверном, отчаянном страхе разрушить все снова, зародившемся вместе с осознанием, что все еще могло бы быть, Назар отступил. Расплатился по счету, вызвал такси, что-то иногда произносил вслух, коротко и ситуативно, потому что не очень понимал, что можно сказать.

Но в машине устроился рядом с ней, на заднем сидении, превращая дорогу домой в пытку. На Миланкины возражения, что она доедет самостоятельно, а он и так почти у себя, пробурчал что-то типа того, что готов передать ее только из своих мужских рук исключительно в мужские руки их сына. А на самом деле готов был на что угодно, лишь бы только продлить еще хоть на минуту их вечер, когда ему показалось, что все еще могло бы быть, даже если источник этого ощущения — алкоголь, разлившийся по венам, горячивший кровь, заставлявший гореть его самого.

Из такси они выходили вдвоем. В лифте наверх — поднимались тоже вдвоем. На опасно маленьком расстоянии, не гарантировавшем ничего, но позволяющем ему вдыхать запах ее волос и тела, дразнить себя ее близостью и распаляться еще сильнее. Заводиться от каждого ее движения, пока она суетливо крутила в руках ключи. Когда в кабине прозвучал звуковой сигнал, оповещающий о том, что они добрались до нужного этажа, Назар освободил проход, пропуская Милану вперед. Она вышла и двинулась к своей квартире под чуть мерцающим светом. Они были совсем одни сейчас. Он слышал стук ее каблуков и собственного горячего дыхания, пока шел следом. А когда они оба замерли перед дверью, обхватил ее плечи, сгребая в объятии, и развернул к себе лицом. Зацепился за ее огромные блестящие глаза, не изменившиеся, такие же, однажды раскрасившие его жизнь в оттенки ярко-серого цвета, оказавшегося самым изменчивым и самым притягательным. Шумно вдохнул и захватил губами ее губы, едва понимая, что творит.

Не понимала и Милана, растерявшись в первое мгновение. И после, когда ответила на его поцелуй, не имея сил оттолкнуть, она не понимала, что творит. Лишь чувствовала его рядом с собой — остро и ярко. На кончике губ, на кончике языка, кончиками пальцев, которые мимовольно легли на его плечи, тогда как его пальцы — зарылись в ее локоны, обхватили затылок, направляя ее, а он все углублял этот нечаянный, невозможный и такой жадный, будто бы он целую вечность нуждался в нем, поцелуй. Рассеянный свет делал происходящее нереальным. Время перестало существовать — никто из них не сказал бы, прошло несколько секунд или четверть часа. Только жар между ними все разгорался. До тех пор, пока в одно мгновение Шамрай не дернулся, не выдерживая напряжения, и не оторвал себя от нее. С усилием. Потому что сильнее всего на свете ему хотелось не отпускать.

Не отпускать. «Ходить за тобой везде и бить морды тем, кто тоже ходит. И целовать тебя. Ты же не устоишь, а? Всегда буду целовать тебя…»

Вот только… было уже. Было, он облажался. У него по-прежнему есть вундерваффе, теперь он был в этом уверен. Но надо по-другому, надо правильно. Надо так, чтобы стоило ее. Каждого ноготка ее стоило.

— Мне пора, — раздалось в тишине его хриплым, будто бы сорванным голосом.

«Пора», — бамкуло в ее голове, приводя к действительности. И в этой самой действительности они стоят посреди площадки, вцепившись пальцами друг в друга так, что побелели костяшки, шумно дышат и глядят друг другу в глаза — шальные, пьяные, с широкими, как черные дыры, зрачками. И она его хочет. Хочет его поцелуя. Хочет его прикосновений. Хочет, чтобы он, как мгновение назад, подавлял весь ее разум и заполнял собой всю ее душу. Потому что в эти мгновения она чувствует себя живой настолько, насколько ни разу не была за все эти годы. И в эти мгновения она хочет этого. Его хочет. Просто попробовать снова, чтобы убедиться, что ей тогда, в юности, не мерещилось. Никто не целовал ее так. Ни один человек не целовал ее так, чтобы она упивалась удивительным, исцеляющим все раны чувством, что она нужна, что без нее не выживут. В эту самую минуту — он без нее не выживет.