В тот Новый год неожиданно для себя Назар оказался на даче Ивана Анатольевича. Отцом его называть он так и не научился, обращался на «вы» и по имени-отчеству, но они стали понемногу общаться, и тот даже ездил в Рудослав — посмотреть на внука. Несмотря на то, что Бродецкий имел двух старших дочек, Морис у него был первым. Тогда же Назар познакомился с сестрами. С Катей не сложилось, она его не принимала, она все еще не могла забыть ни измены отца, ни того, как Назар размозжил ему голову. На общих праздниках они пересекались редко. Она старалась не навещать Бродецкого, когда знала, что там будет сводный брат. А потом и вовсе уехала заграницу, и сразу же всем стало проще.

Взамен судьба подарила ему Дарину. Она оказалась своим парнем и с первого дня взяла его за руку, даже больше, чем их отец. Поначалу Назар еще дичился ее, остерегался, будто звереныш, а когда понял, что опасности нет, что зла она на него за прошлое не держит, хотя и знает о нем, то будто расслабился. Когда Дарина разводилась с первым мужем, который по пьяни избил ее, умницу, красавицу и доктора наук, так, что она не могла выйти лекции студентам читать, Назар несколько месяцев ее сторожил, чтобы тот урод не влез снова. А когда он полез — пересчитал ему ребра, чтоб неповадно было. Дарина же в свою очередь взяла над ним шефство, помогая перевоплощению из провинциального парня, не помышлявшего о светском обществе, в того, кем он был сегодня.

Они так много шагов сделали оба. А теперь делают шаги по лестнице аукционного дома Голденс и оказываются внутри галерейного пространства, где по стенам развешаны лоты, и он залипает на работах народных художников, в основном в жанре наивного искусства. Не то чтобы разбирался. Но все это — будто из детства, и здесь он чувствовал себя будто бы дома, в утраченном времени, когда к себе на колени его садила баба Мотря, он хватался руками за ее бусы-чешуйки, пытаясь стащить их с нее, а рядом что-то рассказывал дед Ян. Что-то про звезды, про богов и про Аврору.

В большом кругу, в котором его поставили возле себя Дарина и Влад, говорили совсем не о живописи. И не о том, что на вырученные деньги будет оказана помощь реабилитационному центру. Об этих очевидных вещах не говорил никто. Говорили об акциях, о процентах, о тенденциях. И о том, кто такой Назар Шамрай. Промышленники были заинтересованы. Вечер удался. Шампанское оказалось вкусным, музыка, исполнявшаяся музыкантами национального оркестра народных инструментов, — волшебной, а генеральный директор компании «Фебос» — перспективным и стоящим внимания.

После их пригласили в соседний зал, занять свои места. И они перешли к основной части мероприятия. Назар сидел слева от Дарины, разглядывал проспект, в котором описывались лоты. А потом его как будто ударили в грудь. Больно и жарко.

Он поднял глаза и увидел ее.

В этот самый момент распорядитель вечера пригласил ведущих мероприятия — популярного актера, который вывел на импровизированную сцену под руку не менее популярную модель. В общем, гордость нации. Актер, как и положено, мало отличался от прочих присутствующих в зале мужчин — одет был «дорого-богато» и улыбался во все свои тридцать два белоснежных зуба. Модель, в свою очередь, выглядела так, словно и сама была одним из лотов аукциона. Яркий макияж, собранные волосы, открывающие тонкую шею и обнаженные плечи, и высокий разрез на шелковом вечернем платье, в котором при каждом шаге притягивала взгляд матовая кожа бедра.

И Назар залип. Залип до того, что едва дышал, боясь спугнуть нахлынувшее на него горячее и острое чувство, которому не было названия. Или, может быть, он не знал его названия. Он дохрена всего знал, прочитал множество книг, учился каждый день, чтобы становиться лучше, чтобы хотя бы немного приблизиться к ней… и не знал, как называется то, что испытывал в тот миг.

Она заговорила, и он подобрался и чуть подался вперед, вслушиваясь в то, как звучит ее голос. Хрипловато, низко… он бы купил все что угодно, если бы таким голосом она начала уговаривать его сделать покупку. Но прямо сейчас она перешучивалась с соведущим, представляя первый лот, и Назар ошеломленно думал, как это? Как это так? Ни разу за четырнадцать лет и второй раз за два дня. Как это возможно? Разве так бывает?

Шамрай радовался тому, что в зале очень много людей. И тому, что вряд ли Милана видит его — он в третьем ряду, а она явно сосредоточена на работе. Зато он может смотреть, сколько хочет, ничем не привлекая внимания. И длить, длить, длить иллюзию, что позавчера она ушла не насовсем. Не так, как он когда-то. И будто бы не было ничего такого, что отвернуло их друг от друга. Она не изменяла. Он не бросал в беде. Они не унижали друг друга. Они даже не знакомы, а перед ним красивая женщина. Невозможно красивая женщина. Произведение искусства, недаром они в галерее. Только что двигается, говорит, улыбается, шутит, живет, отзываясь на реакции зала. И ему это нравилось.

Когда вынесли третий или четвертый лот — панно из расписанного вручную старинного кафеля времен Австро-Венгрии, Даринка встрепенулась и толкнула локтем Влада. Назар с досадой дернулся в их сторону, внезапно вспомнив, что об этом лоте они говорили — хотели что-то подобное в свой особняк. И это означало неминуемое обнаружение их пребывания на аукционе.

Влад поднял ладонь, перебивая цену, и в этот момент Назар выровнялся на стуле, понимая, что сейчас она должна его увидеть. И даже не подозревал, что увидела она его гораздо раньше — слишком сложно не заметить человека, который минимум на полголовы выше всех остальных присутствующих в зале толстосумов, явившихся подправлять имидж в рамках статуса. Впрочем, за лотами он не гнался — это Милана тоже заметила.

Зато женщина, сидевшая справа от него, была очень активной. То шептала что-то ему на ухо, то соседу по другую руку. Сосед бодро торговался. Назар сохранял непоколебимость. Кафель остался за ними. А вот когда в зал внесли главный лот вечера — небольшую, но яркую картину с диковинными зверятами Марии Примаченко, аудитория оживилась.

И Давид оживился.

Давид, сидевший в первом ряду, вытаращившийся на нее не больше и не меньше, чем любой другой мужик в зале с той лишь разницей, что он с ней спал. Милана почти не обращала на него внимания, пока вела аукцион, но знала, что он заинтересован в этой конкретной картине. Когда накануне стало известно, что планируют выставлять на продажу, Давид сказал, что намерен приобрести ее в свою коллекцию, а коллекция его была довольно интересной даже с точки зрения ценителя, не то что обывателя, вроде Миланы.

Торги шли более чем активно. Цена то и дело поднималась, и каждый раз, когда ее партнер заносил для удара молоточек, отсчитывая время до заветного слова «продано», кто-нибудь из колеблющихся таки решался и называл новый потолок. Она продолжала улыбаться, наблюдать за происходящим, а сама с удивлением следила за неожиданно взбодрившимся Назаром, который тоже ни с того, ни с сего решил заполучить картину. Причем, похоже, всерьез — о серьезности его намерений говорило то, что в конце торгов они с Давидом остались один на один и их азарт начинал походить на схватку. И с какой стати — совершенно неясно. Где Назар, а где народное искусство?

Вот только в какой-то момент в глазах Давида она узрела досаду, даже раздражение. И поняла, что он сошел с дистанции. Оставался только Назар. За какие-то баснословные деньги купивший ярко-желтого пернатого зверя на полотне Примаченко. Он сам вообще понял, что сейчас сделал?

Но он не понял.

Ни черта не понял, кроме того, что эту картину действительно хочет. Все в ней было как оттуда, из детства, ничем не омраченного и совсем не прогорклого. Как когда у бабушки на коленях, а дед, которого он почти и не помнит — про звезды. И диковинных тварей, живущих только в сказках.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍А еще ему очень хотелось, чтобы Милана видела — теперь он может позволить себе выложить баснословную сумму в отечественной валюте на престижном благотворительном аукционе. И живет он давно уже не из милости собственного родственника. Он сам по себе, и он ничуть не хуже, чем эти хлыщи в зале, понятия не имевшие, что такое — стоять по пояс в песке и глине и мыть янтарь. Он ничуть не хуже этого мужика на первом ряду, с которым они схлестнулись.