Как и Уилфред. Он ведь увидел то, что хотел увидеть, обнаружил то, что хотел обнаружить. Вернувшись на половину слуг, он под злобным наблюдением Мургатройда начал вынашивать свои планы.

— Где это ты был? — подозрительно осведомился дворецкий.

— Там и сям, — ответил Уилфред с безупречно разыгранной небрежностью.

Мургатройд смерил его угрожающим взглядом.

— Лучше не суйся, куда тебя не просят, — сказал он своим сиплым басом. — В этом доме творится такое, чего видеть не следует.

— Верно, — подтвердила кухарка, бросая в котел луковицу.

Уилфред не мог сдержать невольной дрожи.

Но, даже и невольно дрожа, он испытывал некоторое облегчение. Во всяком случае, подумалось ему, голодом его возлюбленную не морят. Котлета пахла на редкость аппетитно, и, если меню постоянно было на такой высоте, на питание Анджела пожаловаться не могла.

Но облегчение его длилось недолго. В конце-то концов, что значат котлеты, спросил он себя, для девушки, заточенной в зловещем загородном доме и принуждаемой вступить в брак с нелюбимым? Да ничего они не значат! Когда сердце страдает, котлеты всего лишь паллиатив, а не целительный бальзам. И Уилфред гневно обещал себе, что не минует и нескольких дней, как он отыщет ключ от этой запертой двери и умчит свою любовь навстречу свободе и счастью.

Единственной помехой для осуществления этого плана были трудности, сопряженные с обретением ключа. В тот же вечер, пока баронет обедал, Уилфред тщательно обыскал его спальню. И ничего не нашел. Он вынужден был заключить, что ключ его наниматель держит при себе.

Так как же заполучить его?

Не будет преувеличением сказать, что Уилфред Муллинер зашел в тупик. Мозг, который наэлектризовал научный мир открытием, что, смешав крепкий кислород с калием, плеснув в смесь тринитротолуола и капельку выдержанного коньяка, вы получите пойло, которое можно импортировать в Америку как шампанское по сто пятьдесят долларов за ящик, — этот мозг был вынужден признать свое бессилие.

Анализировать состояние чувств нашего молодого человека в течение следующей недели, тянувшейся издевательски медленно, значило бы попросту впасть в депрессию. Жизнь, разумеется, не может состоять исключительно из солнечного сияния, и, излагая подобную историю, представляющую собой сочный ломоть жизни, мраку приходится уделять не меньше места, чем свету. Тем не менее подробное описание душевных мук, которые терзали Уилфреда Муллинера, пока день следовал за днем, не принося решения задачи, утомило бы вас. Вы все люди незаурядного ума и способны сами представить себе, что испытывал пылкий, глубоко влюбленный молодой человек, зная, что его любимая томится практически в сырой подземной темнице, хотя и расположенной на третьем этаже. И как он корил себя за неспособность освободить ее.

Глаза у него запали, скулы торчали, он худел, и эти перемены во внешности были столь заметными, что как-то вечером сэр Джаспер ффинч-ффароумир упомянул про них с нескрываемой завистью.

— Каким образом, черт подери, Стрейкер, — сказал он, ибо Уилфред выбрал себе именно такой псевдоним, — каким образом вы умудряетесь оставаться настолько худощавым? Если судить по еженедельным записям в книге хозяйственных расходов, вы едите, как изголодавшийся эскимос, и все же в весе не прибавляете? А я помимо отказа от сливочного масла и картофеля начал каждый вечер перед отходом ко сну пить горячий неподслащенный лимонный сок и тем не менее будь я проклят, — сказал он, ибо, как все баронеты, был склонен к соленым выражениям, — нынче утром после взвешивания оказалось, что я прибавил еще шесть унций. В чем объяснение?

— Да, сэр Джаспер, — машинально сказал Уилфред.

— Что, черт побери, значит это «да, сэр Джаспер»?

— Нет, сэр Джаспер.

Баронет жалобно запыхтел.

— Я, — сказал он, — внимательно изучал этот вопрос, и поистине речь идет об одном из чудес света. Вы когда-нибудь видели толстого камердинера? Разумеется, нет. И никто другой не видел. А ведь едва ли на протяжении дня выберется минута, когда камердинер не жевал бы чего-нибудь. Он встает в половине седьмого, а в семь пьет кофе с поджаренным хлебом. В восемь он завтракает овсянкой, сливками, яичницей с грудинкой, джемом, хлебом с маслом, затем накладывает себе еще яичницы с грудинкой, еще джема, еще масла, снова наполняет чашку чаем и завершает завтрак куском холодной ветчины и сардинкой. В одиннадцать часов поглощает кофе, сливки и опять-таки хлеб с маслом. В час дня — второй завтрак, обильный, с большим количеством крахмала и пива. А если сумеет подобраться к портвейну, то пьет портвейн. В три он перекусывает. В четыре снова перекусывает. В пять — чай и поджаренный хлеб с маслом. В семь — обед, почти наверное с мучнистым картофелем и непременно с пивом в больших количествах. В девять снова перекусывает. А в десять тридцать удаляется спать, захватив стакан молока и тарелку сухариков на случай, если ночью он проголодается. И тем не менее он остается худым, как гороховый стручок. Я же много лет соблюдаю строгую диету, но тяну на весах двести семнадцать фунтов и отращиваю третий добавочный подбородок. Неразрешимая загадка, Стрейкер!

— Да, сэр Джаспер.

— Ну, я вам вот что скажу, — добавил баронет. — Я выписал из Лондона кабинетную турецкую парильню, и, если уж она не поможет, я откажусь от дальнейших усилий похудеть.

Кабинетная турецкая парильня прибыла в положенный срок и была распакована, а примерно на третий вечер Уилфред, предававшийся в столовой для слуг мрачным размышлениям, был отвлечен от них Мургатройдом.

— Э-эй! — сказал Мургатройд. — Прочухайся. Тебя сэр Джаспер зовет.

— Чем зовет? — спросил Уилфред, возвращаясь к действительности.

— Очень громко зовет, — пробурчал дворецкий.

И не преувеличил. Из верхних сфер дома доносились пронзительные вопли, явно исторгаемые смертельными муками. Уилфреду очень не хотелось вмешиваться, если — что казалось наиболее вероятным — его наниматель намеревался испустить дух в страшной агонии, однако Уилфред был добросовестным человеком, и пока он находился в этом зловещем доме, долг требовал, чтобы он выполнял обязанности, за которые ему платили. И Уилфред поспешил наверх. Войдя в спальню сэра Джаспера, он увидел малиновое лицо баронета, торчащее над верхним краем кабинетной турецкой парильни.

— Явились, наконец! — закричал сэр Джаспер. — Послушайте, когда вы заперли меня в этой адской штуковине, что, черт побери, вы сделали?

— Только то, что было указано в приложенном к ней руководстве. Следуя ему, я вставил штырь А в паз Б, закрыл защелку В.

— Все равно вы что-то напутали. Ее заклинило. Я не могу выбраться.

— Не можете?! — вскричал Уилфред.

— Нет. И проклятый аппарат становится горячее адских вертелов! (Я должен извиниться за выражения сэра Джаспера, но вы же знаете баронетов!) Да я тут сварюсь!

На Уилфреда Муллинера снизошло вдохновение, словно в него ударила молния.

— Я освобожу вас, сэр Джаспер.

— Да пошевеливайтесь же!

— Но с одним условием. — Уилфред устремил на своего собеседника пронзительный взгляд. — Сначала я должен получить ключ.

— Никакого ключа нет, болван! Она не запирается на замок, а просто защелкивается, как только вы располагаете выступ Г в этом, как его там, Д.

— Мне нужен ключ от комнаты, в которую вы заточили Анджелу Пьюрдью.

— Какую околесицу вы несете? О-ой!

— Я скажу вам какую, сэр Джаспер ффинч-ффароумир. Я — Уилфред Муллинер!

— Не будьте ослом! У Уилфреда Муллинера волосы черные. А ваши — рыжие. Наверное, вы его с кем-то путаете.

— Это парик! — сказал Уилфред. — От Кларксона. — Он угрожающе наставил палец на баронета. — Вы не ведали, сэр Джаспер ффинч-ффарроумир, когда начали приводить в исполнение свой гнусный план, что Уилфред Муллинер неотступно следит за каждым вашим шагом. Я разгадал ваши замыслы сразу же. И теперь настала минута, когда вы получили мат. Давайте сюда ключ! Думали поставить на своем? Фиг вам, дьявол в человеческом облике!