— Но оно им неизвестно, — указал мэр. — И в этом, если вы следите за ходом моих рассуждений, вся соль. Вас доставили сюда в полночь в закрытом автомобиле. Вы можете остаться здесь до конца ваших дней, и никто ничего не узнает. Право, мистер Муллинер, мне кажется, вам следует пересмотреть свое решение.

— Вы слышали мой ответ.

— Я оставлю вас — подумайте еще раз. Обед подадут в половине восьмого. Не трудитесь переодеваться.

Ровно в половине восьмого дверь снова отворилась, и опять появился мэр, но на этот раз в сопровождении дворецкого с серебряным подносом, на котором покоились стакан воды и тонкий ломтик хлеба. Гордость подзуживала Кларенса отвергнуть предлагаемую пищу, но голод возобладал над гордостью. И он съел ломтик, который дворецкий подносил к его губам по кусочкам с помощью чайной ложки, и выпил воду.

— В котором часу подать джентльмену завтрак, сэр? — осведомился дворецкий.

— Немедленно! — ответил Кларенс, чей аппетит, всегда хороший, казалось, особенно обострился из-за перенесенных им тяжелых испытаний.

— Скажем, в девять, — предложил мэр. — Припасите еще один ломтик хлеба, Мэдоус. И без сомнения, мистер Муллинер с удовольствием выпьет стакан этой превосходной воды.

Примерно в течение получаса после того, как его гостеприимный хозяин покинул Кларенса, мысли этого последнего были заняты исключительно обедом, который он хотел бы незамедлительно вкусить. Мы, Муллинеры, все любим хорошенько подзаправиться, и вложить в кларенсовский желудок кусочек хлеба после того, как он пустовал весь день, значило нанести ему оскорбление, против которого он протестовал с невыразимой горечью. Порядочное время Кларенсом владело лишь одно всепоглощающее чувство — голод. Его мысли сосредоточились исключительно на пище. И, как ни странно, именно это обстоятельство послужило его освобождению.

Ибо, пока он пребывал в своего рода бреду, вкушая бифштекс под одеялом из хрустящего лука с жареными помидорами и подрумяненным картофелем вокруг, он внезапно ощутил, что этот бифштекс несколько отличается от бифштексов, которые он едал прежде. Он был жестким, и ему не хватало сочности. Короче говоря, вкусом он напоминал веревку.

Тут сознание Кларенса прояснилось, и он убедился, что ощущения его не обманули. Одурманенный муками голода, он грыз веревку, стягивавшую его руки, и — как он обнаружил теперь — вгрызся в нее очень глубоко.

Волна надежды нахлынула на Кларенса Муллинера. Он понял, что сумеет освободиться очень скоро, если не ослабит усилий. Требовалось лишь чуточку фантазии. Дав небольшой отдых своим ноющим челюстям, он сознательно погрузился в то состояние расслабленности, которое горячо рекомендуют апостолы самогипноза.

— Я вхожу в столовый зал моего клуба, — шептал Кларенс. — Я сажусь за столик. Официант подает меню. Я заказываю жареную утку с зеленым горошком и молодым картофелем, котлеты из молодого барашка с брюссельской капустой, фрикасе из цыпленка, бифштекс по-деревенски, вареную говядину с морковью, баранью ногу, бараний окорок, бараньи отбивные, баранину под острым соусом, телятину, почки sautе,[5] спагетти Карузо и яичницу с беконом, поджаренную с обеих сторон. Официант приносит мой заказ. Я беру вилку и нож. Я приступаю к еде.

И после краткой предобеденной молитвы Кларенс впился зубами в веревку.

Двадцать минут спустя он уже прохаживался, прихрамывая, по комнате, чтобы восстановить кровообращение в своих онемевших членах.

И в тот миг, когда он вновь полностью овладел своими руками и ногами, в замке скрипнул ключ.

Кларенс сжался в комок, готовясь к прыжку. Комната теперь была погружена во мрак, что его только радовало, ибо мрак лучше всего подходил для того, что ему предстояло. Его план, подсказанный обстоятельствами, по необходимости был намечен лишь в общих чертах, но он включал в себя прыжок на плечи мэра, чтобы отвинтить последнему голову. После этого, несомненно, найдутся и другие способы самовыражения.

Дверь отворилась. Кларенс прыгнул и уже собрался приступить к выполнению второй части программы, как вдруг в ужасе обнаружил, что столь грубо обошелся не с кавалером ордена Британской империи, но с женщиной!

А ни единый фотограф, достойный так называться, не позволит себе поднять руку на женщину — кроме как для того, чтобы слегка наклонить ей голову и чуть повернуть подбородок влево.

— Прошу прощения! — вскричал он.

— Ничего, — ответила его посетительница вполголоса. — Надеюсь, я вас не побеспокоила.

— Нисколько, — сказал Кларенс.

Наступила пауза.

— Такая дрянная погода, — начал Кларенс, чувствуя, что ему, как партнеру в скетче, положено подать реплику.

— Да, не правда ли?

— В нынешнее лето выпало много дождей.

— Да. И с каждым годом их выпадает все больше.

— Не правда ли?

— Так плохо для тенниса.

— И крикета.

— И поло.

— И пикников.

— Терпеть не могу дождя.

— Я тоже.

— Разумеется, нельзя исключить, что нас ждет прекрасный август.

— О да, вполне возможно.

Лед был сломан, и девушка как будто почувствовала себя более непринужденно.

— Я пришла выпустить вас, — сказала она. — И должна извиниться за отца. Он меня любит до глупости и ни перед чем не останавливается, когда дело касается моего счастья. Он всегда мечтал о том, чтобы вы меня сфотографировали, но я не могу допустить, чтобы фотографа принудили поступиться своими принципами. Если вы последуете за мной, я выведу вас через парадную дверь.

— Жутко любезно с вашей стороны, — неловко сказал Кларенс.

Он был смущен, как был бы на его месте смущен любой высокопорядочный человек. Ему от души хотелось отблагодарить эту добросердечную девушку портретом, но его природная деликатность не позволяла коснуться этой темы. Они молча спустились по лестнице.

На площадке второго этажа его руки в темноте коснулась рука, и голос девушки зашептал у него над ухом.

— Мы напротив двери папиного кабинета, — уловил он ее слова. — И должны быть тихими, как мышки.

— Как кто? — переспросил Кларенс.

— Мышки.

— Ах да, конечно! — сказал Кларенс и тотчас наткнулся на что-то вроде пьедестала.

На таких пьедесталах обычно стоят вазы, и мгновение спустя Кларенсу открылось, что и этот исключения не составлял. Раздался грохот, будто десять сервизов одновременно распались на составные части в руках десяти горничных, затем распахнулась какая-то дверь, площадку залил ослепительный свет, и перед ними предстал мэр Тутинг-Иста. Рука его сжимала револьвер, лицо было темным, как грозовая туча.

— Ха! — сказал мэр.

Но Кларенс не обратил на него ни малейшего внимания. Раскрыв рот, он смотрел на девушку. Она отпрянула к стене, и свет озарял ее с головы до ног.

— Вы! — вскричал Кларенс.

— Это… — начал мэр.

— Вы! Наконец-то!

— Это черт знает…

— Я грежу?

— Это черт знает что…

— С того дня, как я увидел вас в такси, я искал вас по всему Лондону. Только подумать, что наконец-то я вас нашел!

— Это черт знает что такое! — сказал мэр, подышав на ствол револьвера и полируя его о рукав. — Моя дочь помогает фамильному врагу бежать.

Кларенс негодующе перебил его.

— Как вы посмели сказать, — вскричал он, — будто она похожа на вас!

— Так и есть.

— Нет! Она прелестнейшая девушка в мире, тогда как вы похожи на пудинг в треуголке. Вот, сами посмотрите. — Кларенс подвел отца и дочь к большому зеркалу под лестницей. — Ваше лицо — если вы настаиваете на этом слове — одно из тех мерзких, оплывших, дряблых лиц…

— Э-эй! — сказал мэр.

— …тогда как ее лицо божественно. Ваши глаза выпучены и тупы…

— Но-но, — сказал мэр.

— …а у нее они прелестны, светятся добротой и умом. Ваши уши…

— Да-да, — сварливо перебил мэр. — Как-нибудь в другой раз, как-нибудь в другой раз. Так, значит, я должен понять, мистер Муллинер…

— Называйте меня Кларенсом.