— Принимаю «Эй, смелей!»

 — «Эй, смелей!»?

 — Да. Такое средство, изобрел мой дядя Уилфрид. Творит чудеса.

 — Угостите меня, мой дорогой. Что-то я приуныл. И с чего они вздумали ставить статую Туше? Метал в людей бумажные стрелы, вымоченные в чернилах. Что ж, не нам судить… Пишите Энтвистлу, мой дорогой, мы едем в Харчестер.

 Хотя, как он и сказал Августину, епископ не был в школе двадцать лет, там почти ничего не изменилось — ни парк, ни здание, ни люди. Все было точно таким, как сорок три года назад, когда он впервые туда явился.

 Вот кондитерская, где шустрый подросток с острыми локтями норовил протолкаться к прилавку и свистнуть булочку с джемом. Вот — баня, вот — футбольное поле, вот — библиотека, спортивный зал, дорожки, каштаны, все — такое, каким было в те дни, когда он знал о епископах только то, что у них шнурки на шляпе.

 Нет, разница была: на треугольном газоне, перед библиотекой, стоял пьедестал, а уж на нем — некая глыба, то есть статуя лорда Хемела, ради которой, собственно, он и приехал.

 Шли часы, им все больше овладевало какое-то чувство. Поначалу он принял его за естественное умиление, но естественное умиление, как-никак, ублажает душу; а это — никак не ублажало. Однажды, обогнув угол, он увидел капитана футбольной команды во всей его славе и затрясся, как желе. Капитан почтительно снял шапочку; неприятное чувство прошло, но епископ успел его опознать. Именно это ощущал он сорок с лишним лет назад, когда встречал начальство.

 Он удивился. Получалось так, словно какая-то фея тронула его волшебной палочкой, обратив тем самым в измазанного чернилами мальчишку. Общество Тревора Энтвистла это укрепляло. Когда-то юный Килька был его лучшим другом и почему-то совсем не изменился. Увидев его в директорском кресле, при мантии и шапочке, епископ чуть не подпрыгнул — ему показалось на долю мгновения, что, ведомый своим особым юмором, Килька идет на страшный риск.

 Как бы то ни было, он с облегчением встретил день торжества.

 Само оно показалось ему скучным и глупым. В школьную пору он не любил лорда Хемела и с большим отвращением думал о том, что надо восхвалять его звучной речью.

 Кроме того, он боялся. Ему казалось, что вот-вот выйдет кто-нибудь из начальства, даст по кумполу и скажет: «Не выпендривайся».

 Но этого не случилось. Напротив, речь имела большой успех.

 — Дорогой епископ, — сказал старый генерал Кроувожад, возглавлявший совет попечителей, — посрамили вы меня, старика. Стыдно вспомнить, что я лепетал. А вы… Великолепно! Да, ве-ли-ко-леп-но.

 — Спасибо большое, — выговорил епископ, краснея и копая ногой землю.

 Время шло, усталость росла. После обеда он в кабинете директора мучился головной болью. Преподобный Тревор Энтвистл тоже был невесел.

 — Нудные эти торжества, — сказал он.

 — Еще бы!

 — Даже от старого портвейна лучше не стало…

 — Ни в малой мере. Интересно, не поможет ли «Эй, смелей!»? Такое тонизирующее средство, мой секретарь принимает. Ему-то оно приносит пользу; удивительно бодрый человек. Не попросить ли дворецкого, чтобы он зашел к нему и позаимствовал бутылочку? Он будет только рад.

 — Несомненно.

 Дворецкий принес из комнаты Августина полбутылки густой темной жидкости. Епископ вдумчиво ее оглядел.

 — Проспекта нет, я вижу, — сказал он, — но не гонять же беднягу снова! Да он ушел, наверное, вкушает заслуженный отдых. Разберемся сами.

 — Конечно, конечно. Оно горькое? Епископ лизнул пробку.

 — Нет. Скорее приятное. Странный вкус, я бы сказал — оригинальный, но горечи нет.

 — Что ж, выпьем для начала по рюмочке.

 Епископ налил два бокала и серьезно отпил из своего. Отпил и директор.

 — Вполне, — сказал епископ.

 — Недурно, — сказал директор..

 — Как-то светлеешь.

 — Не без того.

 — Еще немного?

 — Нет, спасибо.

 — Ну, ну!

 — Хорошо, чуточку.

 — Очень недурно.

 — Вполне.

 Прослушав историю Августина, вы знаете, что брат мой Уилфрид создал это снадобье, чтобы подбодрить слонов, когда они робеют перед тигром; и прописывал он среднему слону столовую ложку. Тем самым вы не удивитесь, что после двух бокалов епископ и директор, скажем так, изменились. Усталость ушла вкупе с депрессией, сменили же их веселость и обострившееся чувство юности. Епископ ошущал, что ему — пятнадцать лет.

 — Где спит твой дворецкий? — спросил он, немного подумав.

 — Бог его знает. А что?

 — Да так. Хорошо бы поставить у него в дверях капканчик.

 — Неплохо!

 Они подумали оба. Потом директор хихикнул.

 — Что ты смеешься? — спросил епископ.

 — Вспомнил, как ты глупо выглядел с этим, с Тушей. Несмотря на веселье, высокий лоб епископа прорезала морщина.

 — Золотые слова! — произнес он. — Хвалить такого гада! Мы-то знаем… Кстати, чего ему ставят памятники?

 — Ну, все-таки, — сказал терпимый директор, — он много сделал. Как говорится, строитель Империи.

 — Можно было предугадать. И лезет, и лезет, всюду он первый! Кого-кого, а его я терпеть не мог.

 — И я, — согласился директор. — А как мерзко смеялся! Будто клей булькает.

 — А обжора! Мне говорили, он съел три бутерброда с ваксой, это после консервов.

 — Между нами, я думаю, он крал в кондитерской. Нехорошо клеветать на человека, но посуди сам, видел ты его без булочки? То-то и оно.

 — Килька, — сказал епископ, — я скажу тебе таку-ую штуку! В 1888 году, в финальном матче, когда мы сгрудились вокруг мяча, он лягнул меня по ноге.

 — А эти кретины ставят ему статуи! Епископ наклонился вперед и понизил голос:

 — Килька!

 — Да!

 — Знаешь что?

 — Нет.

 — Подождем до двенадцати, пока все лягут, и выкрасим его голубеньким.

 — А почему не розовым?

 — Можно и розовым.

 — Нежный цвет.

 — Верно. Очень нежный.

 — Кроме того, я знаю, где розовая краска.

 — Знаешь?

 — Знаю.

 — Да будет мир в стенах твоих, о Килька, и благоденствие в чертогах твоих,[88] — сказал епископ.

 Когда епископ через два часа закрыл за собою дверь, он думал о том, что Провидение, благосклонное к праведным, буквально превзошло себя. Крась — не хочу! Дождь кончился; но месяц, тоже не подарок, стыдливо прятался за грядой облаков.

 Что до людей, бояться было нечего. Школа после полуночи — пустыннейшее место на земле. Статуя с таким же успехом могла стоять в Сахаре. Взобравшись на пьедестал, они по очереди быстро выполнили свой долг. Лишь на обратном пути, стараясь идти потише, нет — уже подойдя к входной двери, испытали они удар судьбы.

 — Чего ты топчешься? — прошептал епископ.

 — Минутку, — глухо отозвался директор, — наверное, в другом кармане.

 — Что?

 — Ключ.

 — Ты потерял ключ?

 — Да, кажется.

 — Килька, — сурово сказал епископ, — больше я не буду красить с тобой статуи.

 — Уронил, что ли…

 — Что нам делать?

 — Может, открыто окно в кладовке?..

 Окно открыто не было. Дворецкий, человек верный и ответственный, уходя на покой, закрыл его и даже спустил жалюзи.

 Поистине, уроки детства готовят нас к взрослой жизни.

 — Килька! — сказал епископ.

 — Да?

 — Если ты все не перестроил, за углом есть водосточная труба.

 Память не подвела его. Среди плюща темнела та самая труба, по которой спускался он летом 86-го, чтобы выкупаться ночью.

 — Лезем, — властно сказал он.

 Когда они достигли окна, епископ сообщил другу, что, если он еще раз лягнет его, ему это припомнится. И тут окно внезапно распахнулось.

 — Кто там? — спросил звонкий молодой голос.

 Директор растерялся. Да, было темно, но все же он рассмотрел неприятную клюшку для гольфа и признался было, кто он, чтобы избежать дурных подозрений; но ему пришло в голову, что и это — опасно.

 Епископ соображал быстрее.