— Да-да, — сказал Булстрод, — знаю. Что ж, давайте работать. Ничего, если я иногда буду брать вашу руку?

 — А Эд не обидится?

 — Он не узнает.

 — Вообще-то да, — согласилась Женевьева.

 — Да я сам женюсь! — заверил Булстрод. — Это для пользы дела.

 — Ну, ладно… если так…

 — Так, так, — сказал племянник, взял ее руку и погладил. Конечно, это помогает. Все соавторы гладят руки — но что потом? Бежали дни, одиночество ткало свою сеть, и племянник понемногу привязывался к Женевьеве. Лови они вместе черепах на тихоокеанском берегу, их не могло бы больше тянуть друг к другу. Если бы он не был Маллинером и джентльменом, он бы давно сжал ее в объятиях и страстно поцеловал.

 Мало того, он подмечал и в ней признаки робкого чувства. То взглянет… то предложит банан… то спросит точилку для карандашей и не совладает с голосом. Словом, если Женевьева в него не влюбилась, он готов был съесть свою шляпу, точнее — шляпу Шнелленхамера.

 Это пугало его. Маллинеры — сама честь. При мысли о далекой невесте Булстрод сгорал от стыда и кидался с отчаянья в работу.

 Тем самым он подгонял Женевьеву. Работать над таким сценарием в жару — по меньшей мере рискованно; и вот, однажды он увидел, что соавторша его вскочила, вскрикнула, вцепилась себе в волосы, села и зарыдала.

 Тут он не выдержал, что-то треснуло (отлетела запонка, поскольку шея увеличилась на два размера), он забулькал, как бульдог над куриной костью, — и сжал Женевьеву в объятиях, шепча ей слова любви.

 Шептал он пылко, но недолго, ибо минуты через две с четвертью услышал крик, а там — и увидел в дверях свою невесту. С ней был молодой человек с напомаженными волосами, очень похожий на тех, кого ищет полиция в связи с ограблением «Деликатесов» на Восьмой авеню.

 Все помолчали. Никто толком не знает, что говорить в таких случаях, а Булстрод, ко всему прочему, очень удивился. Он думал, что Арабелла — в Нью-Йорке.

 — А, здравствуй! — сказал он, высвободившись от Женевьевы.

 Молодой человек полез в карман, но Арабелла его остановила.

 — Спасибо, мистер Мергатройд, я справлюсь сама. Спутник ее все-таки достал кольт и его разглядывал.

 — Нет, — сказал он. — Вы знаете, кого он целует? — И он указал на Женевьеву, укрывшуюся за чернильницей. — Мою девочку. Да. Мою. Собственной персоной.

 — Да что вы говорите!

 — То, что слышите.

 — Как тесен мир! — сказала Арабелла. — Теснее некуда. А все-таки, лучше не стрелять. Это не Чикаго. Вас не поймут.

 — Вообще-то да, — согласился Эд и, обтерев кольт рукавом, сунул его в задний карман. — Но я ей покажу!

 И он направился к Женевьеве, которая прикрывалась извещением, что слова «жидовская морда» в диалогах употреблять нельзя.

 — А я, — пообещала Арабелла, — покажу ему. Побеседуйте тут с мисс Бутл, мы выйдем в коридор.

 В коридоре поначалу царило молчание, нарушаемое стрекотом чужих машинок, да вскриками авторов, ищущих точное слово.

 — Арабелла, — начал наконец мой племянник, — моя дорогая…

 — Для вас — мисс Риджуэй, — поправила она. — Вы не писали мне, и я испугалась.

 — Не писал?

 — Прислали одну открытку. В общем, я решила узнать, в чем дело. По дороге познакомилась с Мергатройдом. Мы разговорились, он сказал, что у него пропала невеста. Ну, приехали, обошли семь студий, а сегодня я увидела, как вы выходите из буфета.

 — Зашел выпить молока. Мне было нехорошо.

 — Вам будет еще хуже. Значит, вот вы кто, Булстрод Маллинер! Предатель и распутник.

 Из-за дверей доносились: женский визг, более низкий голос, принадлежащий бутлегеру, и ритмические удары, производимые Дебни и Ноксом, которым мешали писать «Грешников». Жизнь в Чикаго обогатила лексикон Эда, и доносившиеся слова мы смело уподобили бы гранатам. Женевьева тоже не молчала.

 К счастью, рассыльный принес извещение о том, что во внутреннем дворе курить запрещается. Это дало племяннику возможность кое-как собраться с мыслями.

 — Ты не понимаешь, — сказал он, — ты тут не жила. Сидишь, пишешь, как в камере, ни с кем не общаешься, и вдруг приходит девица. Сама по себе она тебе совсем не нравится, но — как бы это выразить — она воплощает внешний мир. Да, я обнял мисс Бутл. Да, я ее поцеловал. Но это ничего не значит. Представь себе узника и мышь. Ты бы меня не осудила, если бы я с ней играл. Люблю я только тебя. Ну, если бы люди оказались на необитаемом острове… Скажем, в Карибском море…

 — Бросить бы тебя в это море, с камнем на шее, — перебила она. — Все. Мы — чужие. Встретимся, можешь не поднимать шляпу.

 — Это не моя. Мистер Шнелленхамер…

 — Неважно. Все равно я тебя не узнаю.

 Из комнаты вышел довольный Эд Мергатройд.

 — Ну, как? — осведомилась Арабелла.

 — Порядок.

 — Вы меня не проводите?

 — Со всем нашим удовольствием.

 — Минутку, тут что-то в меня вцепилось. Вас не затруднит?.. На плечо моего племянника легла тяжелая рука. Зада его коснулась могучая нога. Он влетел в свой кабинет, перемахнув через Женевьеву, бьющуюся на полу.

 Вскочив, он кинулся в коридор. Там никого не было.

 Не буду описывать, как страдал мой племянник. Однажды, зайдя в буфет, чтобы выпить молока с солодом, он увидел в укромном углу какую-то девушку.

 — Простите… — учтиво начал он, ибо Маллинеры учтивы даже когда страдают.

 — Ах, не за что, — сказала девушка.

 — Ты! — воскликнул он. Против ожидания, глаза ее сияли мягким, даже нежным светом.

 — Как ты поживаешь? — спросила она. Ответил он вопросом на вопрос:

 — Что ты здесь делаешь?

 — Работаю, — отвечала она. — Все очень просто. Когда мы шли к воротам, Шнелленхамер выглянул из окна. Его секретарша догнала нас и позвала к нему. Видимо, в нем есть какая-то сила… Дал контракты — мы тут же подписали, хотя думать об этом не думали. Я собиралась домой, Эд боится, что без него все пойдет сикось-накось. — Она помолчала. — Кстати, как он тебе?

 — Отвратительный тип.

 — Ты не видишь в нем своеобразного, причудливого обаяния?

 — Нет.

 — Да-да, конечно. До свиданья, Булстрод. Мне пора. Нам, женщинам, отпускают на пломбир семь минут пятнадцать секунд. Если мы больше не встретимся…

 — Мы встретимся! Она покачала головой.

 — Тем, кто живет в колонии, как раз запретили общаться с теми, кто в тюрьме. Это мешает работать. Разве что столкнемся в буфете… Что ж, прощай.

 Она закусила губу и быстро вышла.

 Дней через десять они столкнулись в буфете. Терзания погнали Булстрода к холодному молоку, а за столиком сидели Арабелла и Эд, причем она ковыряла мороженое «Глория Свенсон»,[96] он — мусолил чизбургер «Морис Шевалье».[97] Заняты они были не едой, а чувствами, поскольку смотрели друг на друга с явственным пылом, в котором внимательный наблюдатель подметил бы примесь отвращения.

 — Здравствуй, — сказала Арабелла и слабо улыбнулась. — Вы ведь знакомы с моим женихом?

 Булстрод покачнулся.

 — С кем?

 — С женихом.

 — Пожениться собираемся, — мрачно пояснил Эд.

 — Сегодня утром, — прибавила она, — как-то вдруг обнялись. В шесть минут двенадцатого.

 — Желаю счастья, — сказал Булстрод, мужественно скрывая горе.

 — Ну, прям! — заметил Эд. — Нет, она ничего, только вы уж простите, у меня с души воротит.

 — И у меня, — сказала Арабелла. — Видеть не могу эту гадость, которой он волосы смазывает.

 — Это надо же! — обиделся Эд. — Самый лучший бриолин.

 — Какой-то гипноз, честное слово, — продолжала невеста.

 — В точку, — поддержал ее жених. — Верно излагаешь.

 — Именно это, — вставил Булстрод, — испытываю я к мисс Бутл.

 — Вы чего, жениться вздумали? — осведомился бутлегер.

 — Да.

 Эд побледнел и заглотал чизбургер. Все молчали.

 — Вот что, — сказала Арабелла, — здесь нехорошее место. Помнишь, ты говорил про остров? Здесь, на этой студии — то же самое. Чары какие-то. Я должна выйти за такое чучело…