Мысли эти побудили сказать:

 — А вы хороший парень.

 — И вы.

 — Значит, оба?

 — Ну!

 — Один и один — два, — уточнил скрупулезный Уилмот.

 — Точно.

 — Два, — повторил мой родственник, загибая пальцы, а кого? Дже-нет-ле-ме-на. Вот! Хорошие люди, джен-те-ле-ме-ны. Один и один. Нет, два и два. Это вроде четыре? А нас двое… Ладно, не в том суть. Бингли, мне худо.

 — Ну!

 — Худо. Ду-ша бол-лит. Ик! В общем, душа болит.

 — А чего такое?

 Уилмот решил открыться замечательному ребенку.

 — В общем, так…

 — Как?

 — Ну, вот так.

 — А чего?

 — Я ж говорю. Она мне от-ка-за-ла. Замуж за меня не выйдет.

 — За кого?

 — За меня.

 — Не выйдет?

 — Нет!

 — Ну, дела, — сказал чудо-ребенок.

 — Да уж…

 — Ну, положеньице! Я так думаю, вам худо.

 — Точно. Хуже некуда, — признался Уилмот, тихо плача. — Что делать?

 Джонни поразмыслил.

 — Вот что, — сказал он. — Подальше есть еще одно местечко. Пошли туда.

 — Пошли, — согласился Уилмот. — И в Санта-Монику.

 — Это потом. Сперва — в местечко, потом — в Монику. Увидим новые лица…

 — Уж этого там хватает.

 — Значит, пошли.

 Наутро, в 11.00 мистер Шнелленхамер ворвался в большом волнении к своему компаньону, мистеру Левицкому.

 — Знаете что? — сказал он.

 — Нет. А что?

 — Приходил Джонни Бингли.

 — Если хочет прибавки, сошлитесь на депрессию.

 — Прибавки! Да ему и этого много!

 — Кому, Джонни? Кумиру американских матерей? А как же улыбка сквозь слезы?

 — Если эти матери узнают, что он карлик, да еще не первой молодости…

 — Кроме нас с вами, не знает никто.

 — Да? Вчера он надрался с одним моим кивателем. Говорит, вроде бы не признался, но между тем моментом, когда их вышвырнули от Майка, до того, как он тыкнул вилкой лакея, у него выпадение памяти.

 — Какой это киватель?

 — Маллинер.

 — Если он скажет газетчикам, Джонни конец! А у нас контракт еще на две картины, 250 тысяч каждая.

 — Вот именно!

 — Что нам делать?

 — Если б я знал!

 Мистер Левицкий подумал.

 — Надо выяснить, что известно Маллинеру.

 — Но спросить нельзя!

 — Мы за ним последим. Какой он?

 — Идеальный киватель. Тихий. Вежливый. Как это, на «п»…

 — Поганый?

 — Предупредительный. Тихий, вежливый, пунктуальный, предупредительный.

 — Ну, тогда все просто! Если он будет… ну, наглый или хамоватый, мы и поймем: «Знает!»

 — А дальше что?

 — Подкупим. И как следует, мелочиться некогда. Мистер Шнелленхамер вцепился в собственные волосы.

 — Хорошо, — сказал он, когда боль утихла. — Да, другого пути нет. Скоро у меня совещание. Он там будет.

 — Значит, следим за ним, как рысь.

 — Кто?

 — Рысь. Дикая кошка. Очень любит следить.

 — Да? Ну ладно. Я думал, рысь — это что-то такое, у лошади.

 Страхи несчастных магнатов обоснованы не были. Если мой родственник и слышал роковую тайну, он ее забыл. Входя в кабинет шефа, помнил он только о том, что при любом движении голова у него треснет.

 Однако м-р Шнелленхамер тронул за рукав м-ра Левицкого.

 — Видели?

 — Что?

 — Его. Трясется, как одержимый.

 — Да?

 — Еще бы.

 Действительно, Уилмот вздрогнул, но лишь потому, что шеф оказался абсолютно желтым. Он и сам по себе не поражал красотой, а теперь, тускло-шафрановый и не очень четкий, произвел такое впечатление, что родственник мой задрожал, как соленая улитка.

 Мистер Левицкий вдумчиво глядел на него.

 — Не нравится он мне.

 — Мне тоже, — поддержал его мистер Шнелленхамер.

 — Смотрите, закрывает лицо руками.

 — Видимо, знает все.

 — Да, наверное. Что ж, начнем. Когда придет время кивать, он себя и выдаст.

 Уилмот очень любил такие совещания. Делать почти ничего не надо, люди интересные. Но сегодня тут собралось одиннадцать самых нудных сценаристов, да и вообще с той самой поры, как он утром взял льда из холодильника, его томила какая-то меланхолия. Будь он героем русского романа, он бы пошел в амбар и повесился. А так — сидел очень прямо и смотрел перед собой.

 Многим он напомнил бы хорошего, многодневного утопленника; но мистер Шнелленхамер видел в нем леопарда перед прыжком, о чем и сообщил компаньону.

 — Простите, — осведомилась Мейбл, сидевшая с ним рядом, — как вы сказали, «Лео Пард»? Это новый актер?

 — Нет-нет, — спохватился шеф. — Частный вопрос, не для стенограммы. На чем мы остановились?

 — Кэбот Деленси сидит на айсберге. Перед его взором проплывают картины былого.

 — Какие?

 — Вы не сказали.

 — Ну, вот и выясним, — сказал шеф. — Что там у него проплывает?

 Молодой человек в очках, который вообще-то мечтал открыть магазинчик, предположил, что Деленси украшает витрину пупсами и фестонами.

 — При чем тут пупсы? — рассердился шеф.

 Автор проекта полагал, что они способствуют торговле.

 — Чушь! — воскликнул мистер Шнелленхамер. — Он миллионер, а не торговец.

 Пожилой субъект предложил воспоминания об игре в поло.

 — Ерунда, — сказал шеф, — Какое поло? Мы должны иметь в виду обычных, скромных жителей Среднего Запада. Верно я говорю?

 — Да, — сказал Первый Поддакиватель.

 — Да, — сказал Второй.

 — Да, — сказал и Третий.

 Киватели кивнули. Уилмоту показалось при этом, что в шею ему вонзили раскаленный щуп. М-р Левицкий дернул за рукав м-ра Шнелленхамера.

 — Видели, какой взгляд?

 — Да. Мрачный. Злобный. Значит, следим. Совещание продолжалось. Все что-нибудь да предложили, но решил проблему сам шеф.

 — Придумал, — сообщил он. — Сидит он на этом айсберге и вспоминает поло. Колоссальная сцена! Ясное дело, спорт. Верно я говорю?

 — Да.

 — Да.

 — Да.

 Уилмот поспешил кивнуть и удивился, что голова еще держится.

 Этот тихий, вежливый, предупредительный кивок успокоил шефа. Он вздохнул с облегчением. Он расцвел. Он начал ясно и громко:

 — Итак, одно видение — поло. Нужно второе, в лирическом ключе. Что-нибудь связанное с женщинами. Романтическая нота.

 Молодой человек в очках предложил показать, как Деленси продает красивой барышне индейские вышивки бисером, и глаза их встречаются; но где?

 Мистер Шнелленхамер стукнул по столу.

 — Какие вышивки? Что он, приказчик? Глаза — да, встречаются, но где? В старом саду. Жужжат пчелы, воркуют горлинки, шелестит листва. Ти-хо! Весна, ясно? Красота, ясно? Трава… э… зеленеет. Почки… э-э…

 — Краснеют? — подсказал мистер Левицкий.

 — С чего им краснеть? Ну, почки…

 — Варятся? — проснулся один сценарист.

 — Простите, — заметила секретарша, — почки не варят, а тушат.

 — Это не те!

 — Да-да, конечно, — огорчилась Мейбл. — Тут совсем запутаешься. Почки, птички…

 — Будут и птички, — радостно пообещал шеф. — Какие хотите. Особенно кукушка. Такой комический штришок. Значит, сад, он, она, объятие (помните о цензорах!), и вдруг мы слышим «Ку-ку! Ку-ку!» Так?

 — Да.

 — Да.

 — Да.

 Киватели готовились кивнуть, когда раздался чистый девичий голос:

 — Простите, мистер Шнелленхамер, не так. Воцарилось мертвое молчание. Одиннадцать сценаристов застыли, не веря своим двадцати двум ушам. Мистер Шнелленхамер едва не задохнулся. Такого с ним не бывало.

 — Что-вы-сказали? — выговорил он.

 Мейбл смотрела на него, как Жанна д'Арк—на инквизиторов.

 — Кукушка, — объяснила она, — произносит не «Ку-ку», а «У-ку». Особый звук, между «ъ» и «у».

 Сценаристы затрепетали. Многие чуть не плакали. И то — такая слабая, такая юная…

 Мистер Шнелленхамер, уже ничуть не радостный, громко дышал носом. Наконец он произнес:

 — Вы уволены. Мейбл вспыхнула.