Естественно, ничего хорошего из этого не вышло. Восемьсот человек, возникнув неведомо откуда, жаждущими руками ухватили его за ворот и ремень брюк, и не успел он опомниться, как уже переводил дух в полицейском участке на Вайн-стрит.

Дальнейшее слилось в неясный туман. Участок внезапно сменился залом полицейского суда, и он увидел перед собой судью, который смахивал на филина с примесью хорька.

Затем последовал диалог, сохранившийся у него в памяти лишь отрывками.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Услышав крики «Держи вора!», ваша милость, и заметив, что обвиняемый бежит очень резво, я произвел задержание и отвел его в участок.

СУДЬЯ. И как он вел себя в участке?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Вроде как безучастно, ваша милость.

СУДЬЯ. То есть соучастников его вы не задержали?

Смех в зале.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Выяснилось, что он пытался похитить клубнику.

СУДЬЯ. Но как будто остался на бобах?

Смех в зале.

Ну-с, молодой человек, что вы можете сказать в свое оправдание?

МЕРВИН. А… э… я…

СУДЬЯ. Именно вы. (Смех в зале, к которому присоединяется и его милость.) Десять фунтов штрафа или две недели заключения.

Ну, вы сами понимаете, как неприятно все это было сыну моего кузена. В чисто театральном смысле судья буквально согнал его со сцены, по-свински присвоив все выигрышные реплики и с самого начала заручившись симпатиями зрителей; а сверх всего этого подходил конец квартала, за душой у Мервина остались только фунт два шиллинга три пенса, и вдруг ему ставят ультиматум: либо десять фунтов на бочку, либо две недели в узилище.

Оставалось лишь одно. Его возвышенная душа восстала при мысли о пребывании в темнице целых две недели, а потому надо было безотлагательно раздобыть где-то десять фунтов. Раздобыть же он их мог, лишь воззвав к своему дяде, лорду Болсаму.

И он отправил гонца на Беркли-сквер с сообщением, что находится в тюрьме и уповает, что и его дядя тоже хорошо себя чувствует. Вскоре явился дворецкий с конвертом, содержавшим десять фунтов, Проклятие Болсамов, билет третьего класса до Болсам-Регис в Шропшире и приказом тотчас, едва с него собьют оковы, сесть на первый же поезд туда и оставаться в замке Болсам вплоть до дальнейших распоряжений.

Ибо в замке, сообщил дядя, прибегнув к великолепнейшей филиппике, даже прыщавый пучеглазый никчемный бездельник и болван, вроде его племянника, не сумеет натворить чего-нибудь и навлечь позор на родовое имя.

И в этом, сказал мне Мервин, содержалось немало здравого смысла. Замок Болсам, величественный памятник старины, расположен минимум в полудюжине миль от чего бы то ни было, и единственный случай, когда его обитатель умудрился навлечь позор на родовое имя, произошел в дни Эдуарда Исповедника: тогдашний граф Болсам заманил десяток соседних землевладельцев в пиршественный зал, посулив напоить их сыченым медом, а сам взял да и угостил всех и каждого своим верным боевым топором, а потом поотрубал им головы и — что было несколько вульгарным — насадил эти головы на острия вдоль внешней стены замка.

И Мервин отправился в Болсам-Регис, устроился под кровом замка и, как он рассказывал мне, вскоре обнаружил, что ему некуда девать время. Два-три дня он кое-как терпел монотонность своего существования, вырезая инициалы любимой девушки на древних вязах и окаймляя их контурами сердца. Но на третье утро, сломав свой бойскаутский перочинный нож, он лишился даже этого занятия. И чтобы как-то заполнить досуг, отправился угрюмо бродить по аркбутанам и бастионам, окончательно повесив нос на квинту.

Пошныряв туда-сюда в размышлениях о девице Кларисе, он оказался перед рядами теплиц. День был очень холодный, восточный ветер резал его, как ножом, и Мервин подумал, что не худо бы войти в первую из них и в тепле выкурить две, а то и три сигареты.

Но не успел он переступить порог теплицы, как был буквально окружен клубникой. Ягоды — десятки и десятки их — манили спелостью и сочностью. На мгновение, сообщил мне Мервин, ему померещилось, что произошло Божье чудо. Он смутно вспомнил, что вроде бы нечто подобное случилось с израильтянами в пустыне. Ну, напомнил он мне, они еще все нудили, как к месту пришелся бы кусочек манны, и какое безобразие, что манны у них нет, и, дескать, снабженцы работают из рук вон, и они не удивятся, если кто-то наверху здорово греет на этом руки, — а тут вдруг из голубого неба посыпалось столько манны, сколько они могли съесть, да еще осталось для завтрака на следующий день.

Ну, короче говоря, именно так в первые минуты радостного изумления Мервин оценил случившееся.

Затем он вспомнил, что его дядя всегда приглашает в замок гостей на Рождество, и эта клубника, без сомнения, должна будет занять почетное место на каком-нибудь грядущем рауте или ином святочном веселье.

Ну, после этого все стало проще простого. Поспешив назад в замок, Мервин вернулся с картонкой и, держа ухо востро, не раздадутся ли шаги старшего садовника, отобрал десятка два самых великолепных ягод, уложил их в картонку, снова забежал в замок, схватил железнодорожное расписание, обнаружил, что поезд на Лондон пройдет менее чем через час, переоделся в городской костюм, схватил цилиндр, позаимствовал велосипед мальчика при конюшне, помчался, крутя педали, на станцию и примерно четыре часа спустя поднимался на крыльцо дома Кларисы Моллеби на Итон-сквер с картонкой под мышкой.

Впрочем, нет. Картонки, собственно говоря, у него под мышкой не было, потому что он забыл ее в поезде. А в остальном он провернул это дело без сучка и без задоринки.

Трезвый здравый смысл отличает всех Муллинеров, включая и менее умственно одаренных членов семьи. Мервин мгновенно понял, что не добьется ничего особенно полезного, если позвонит в дверь и бросится в гостиную любимой девушки, крича: «Посмотри-ка, что я тебе привез!»

Но с другой стороны, что делать? Он чувствовал, что водоворот событий ему слегка не по плечу.

Однажды, сообщил он мне, его втянули в любительский спектакль на роль дворецкого. Роль его состояла из следующих реплик и действий:

На премьере он с полным самообладанием вышел на сцену и, сказав: «Телеграмма, миледи», подал пустой поднос героине, которая твердо знала, что при виде телеграммы прижмет руку к сердцу, воскликнет: «Боже мой!», вскроет телеграмму, сомнет ее в нервных пальцах, а затем упадет в обморок, и потому очень изумилась, если не сказать — взволновалась.

И вот теперь Мервин ощутил то же, что ощутил тогда.

Тем не менее ему все-таки достало здравого смысла, чтобы найти выход. Раза два пройдясь взад и вперед по южной стороне Итон-сквер, он пришел — и, признаюсь, весьма находчиво — к выводу, что при таких катастрофических обстоятельствах помочь ему может только Уффи Проссер.

Примерно набросанный план действий, казалось, не мог дать осечки. Он пойдет к Уффи, которого, как я вам уже говорил, многие и многие годы приберегал на черный день, и одним внушительным жестом выдоит его на двадцать фунтов.

Естественно, при этом он потеряет внушительную сумму, так как всегда думал получить с Уффи минимум пятьдесят фунтов, но что поделать!

Оттуда к «Беллами» за клубникой. Его не особенно прельщала перспектива встречи с герцогиней в черном атласе, но, когда призывает любовь, приходится перешагивать и не через такое.

Уффи он застал дома и, не откладывая, принялся действовать согласно повестке дня.

— Привет, Уффи, старина! — сказал он. — Как поживаешь, Уффи, старина? Мне жутко нравится твой галстук. Галстук что надо. Ничего элегантнее не видел годы, и годы, и годы, и годы. Если бы я мог приобретать такие галстуки! Ну да, разумеется, у меня нет твоего изумительного вкуса. Что я всегда говорю про тебя, Уффи, старина, и всегда буду говорить, так это то, что ты обладаешь потрясающим flair[42] — практически гениальным, когда дело касается выбора галстуков. Конечно, не следует забывать, что на тебе все будет выглядеть великолепно, ведь у тебя такой чеканный, мужественный профиль. На днях я встретил одного человека, а он говорит: «Я и не знал, что Рональд Колман сейчас в Англии». А я сказал: «Его тут нет». А он сказал: «Но я же видел, как ты разговаривал с ним перед „Нализавшимся котенком“». А я сказал: «Это был не Рональд Колман. Это был мой старый друг — лучшего друга невозможно пожелать — это был Уффи Проссер». А он сказал: «Никогда еще не видел более поразительного сходства». А я сказал: «Да, сходство, бесспорно, имеется, только Уффи гораздо красивее». И тут он сказал: «Уффи Проссер? Тот самый Уффи Проссер, чье имя у всех на устах?» А я сказал: «Да, и я горжусь, что могу называть его своим другом. Не думаю, — сказал я, — что в Лондоне так гоняются за кем-нибудь еще. Герцогини соперничают из-за него, а если уж ты приглашаешь на обед принцессу, то необходимо прибавить: „Чтобы познакомиться с Уффи Проссером“, не то она откажется. А вдобавок к тому, что он самый красивый и безупречно одетый мужчина в Лондоне, — объяснил я, — он еще славится блистательным остроумием и тонким — но всегда доброжелательным — умением срезать противника в споре. И несмотря на все это, он остается простым, скромным и искренним». Ты не одолжишь мне двадцать фунтов, Уффи, старина?