Но вот ранним утром мы заметили, что нас ведут каким-то окольным путем. Проходим через крепостную площадь. Знакомые ворота. Заливаются звонки. Ворота распахиваются.

— Шнель! Шнель!

Мы выходим из крепости. Здесь нас ждет конвой и крытые черные машины.

— По десять голов в машину!

Закрываются борта.

— Разговаривать нельзя!

Заревели моторы. Машины стали спускаться по винтообразной дороге. Час едем. Два. Три. Куда везут? Неизвестно. Целый день, с маленькими остановками.

Вечером въехали в балку. Солнце садится, сосновый лес рядом. Песчаные горы. В лесу несколько двухэтажных домов, аккуратных, чистеньких. Рядом — три высокие трубы. Пивоваренный завод.

Нас привезли в местечко Цыпь. Тут находился концлагерь для русских военнопленных. Обычный лагерный быт: колючая проволока, вышки, часовые, «паек», который позволяет только не умереть.

В лагере содержалось 400 человек. Создано восемь рабочих команд под управлением эсэсовцев. А работали в подземелье. Пивоваренный завод — только видимость. На деле под землей немцы строили завод удушливых и слезоточивых газов — готовились к химической войне. Пленные прокладывали туннели. Работа тяжелая, никакой техники, все вручную. Среди пленных была большая смертность, «рабочая скотина» все время пополнялась. Вот и мы стали таким пополнением.

К нашему приходу работа по прокладке туннелей заканчивалась. Фашисты спешили: война подкатывалась к немецким границам. Уже устанавливалась аппаратура, монтировались лаборатории.

На строительстве завода работали и вольнонаемные тирольцы и чехи. От них мы узнали, что на русских пленных, как только будет завершен монтаж и поступит первая продукция, будет произведен опыт. Ясно — на нас хотят проверить эффективность газов. Опять мы превратились в смертников, в подопытных кроликов. Дело только во времени… Днем раньше, днем позже…

Среди нас был бывший батальонный комиссар Костин. Он знал несколько иностранных языков. Через него мы держали связь с чехами, работающими на строительстве.

И вот однажды ранним утром, рискуя жизнью, он пробрался в наш барак.

— Чешские товарищи предупредили: сегодня на работу под любыми предлогами не выходить, — сказал он. — Передайте это кому сможете…

Мы подумали: значит сегодня немцы хотят произвести свой «опыт».

От работы мы увильнули: кто «заболел», кто спрятался. Немцы отправили на завод новую партию пленных, прибывших недавно. Им мы ничем не могли помочь…

Что с ними будет? Мы напряженно ждали.

…В два часа ночи окрестность потряс взрыв страшной силы — земля заходила ходуном под ногами. Сейчас же заревели сирены. По лагерю была объявлена тревога, все бараки заперты, усилена охрана.

В чем дело? Сквозь решетки на окнах мы видели, как в том месте, где под землей строился газовый завод, колыхалось желтое пламя.

Двое суток нас не выпускали из бараков. Наконец, мы узнали, в чем дело. Восемьдесят пять смельчаков, русских военнопленных и чехов, взорвали подземный завод. Спасая миллионы людей, они шли на верную гибель — все остались там, под развалинами.

Вечная слава вам, безымянные герои! Мы преклоняемся перед вашим мужеством…

Немцы считали, что диверсию подготовили русские комиссары и политруки. Но фамилий у нас не было, номера мы заменили. Узнать никого невозможно.

Тогда лагерное начальство выстроило весь лагерь. Несколько эсэсовцев и двое наших «стукачей»-предателей стали проходить по рядам, выбирая подозрительных. Таких набралось двадцать два человека. Среди них был и я.

Нас построили и вывели из лагеря. Это было 15 марта 1944 года. За воротами лагеря нас ждала крытая машина. Погрузились. Заревел мотор. Весенний ветер залетал в узкое окошко.

Куда нас везут? Конвоир-немец был старый, с добрым лицом. Я решился спросить у него (мы уже сносно говорили по-немецки):

— Отец, куда едем?

— Не знаю. Где примут. Дали четыре адреса: Освенцим, Бухенвальд, Дахау, Гузино.

«Адреса» говорили сами за себя…

Весна 1944 года. Всем, кто сохранил способность трезво мыслить, ясно, что фашистская Германия проигрывает войну. Ничто уже не сможет предотвратить катастрофу. Но четко организованная военная машина работает на полную мощь. Работают и ее ответвления — лагеря смерти, чудовищный механизм, перемалывающий человеческие жизни.

Бухенвальд, Майданек, Освенцим… По-моему, нет на земле сейчас слов страшнее этих. В ту весну лагеря были переполнены — фашисты, чуя свой близкий конец, заметали следы: они хотели, чтобы не осталось свидетелей их злодеяний. Но ничто не проходит бесследно. Тайное да будет явным…

…Нас не приняли в «главных» лагерях — нет места. Мы попали в филиал Освенцима — Гузино № 2. В трех километрах находился другой филиал — Гузино № 1. Там в каменоломнях работали наши военнопленные. Работа была непосильной. Люди гибли прямо среди огромных камней. Совсем обессилевших перевозили в Гузино № 2. Немцы называли этот лагерь госпитальным, приспособленным для выздоровления больных военнопленных. Большего издевательства нельзя было придумать.

Два длинных барака на триста мест каждый. Режим лежачий. Вставать и разговаривать нельзя. Чтобы пройти к большой деревянной параше, которая стоит в проходе, надо спрашивать надзирателя. Их десять на барак — по одному на перегороженную клеть. Надзиратель ходил с железным прутом. Если замечал, что кто-то разговаривал, — сейчас же прутом перебивал нарушителям кости рук или ребра. А вечером приходили эсэсовцы и добивали «нарушителя» на виду у всего барака.

«Рацион» здесь тоже особый: суп из гнилой картошки, конские кости и вода — сколько хочешь. По существу люди были обречены на голодную смерть. На нарах лежали живые скелеты. Ежедневно умирало 80–100 человек, и столько же для «лечения» поступало новых. Больше 22 дней здесь никого не держали. Если кто-нибудь, более крепкий, слишком долго жил в Гузино № 2, ему прививали черную оспу, и он умирал мучительной смертью.

Был у эсэсовцев и еще один способ «лечения». В каждом бараке на проходе стоял большой стол — «операционный», как похохатывая, называли его немцы. А вот какие «операции» производили они на этом столе.

…Входят в барак несколько немцев-эсэсовцев.

— На операцию! Встать!

Нас, полуживых, сгоняют к столу. Кто-нибудь от слабости не может подняться. К нему подходят эсэсовцы.

— Больной? Не можешь встать?

Его поднимают, кладут на стол, привязывают веревками.

— Русские свиньи! Смотреть на операцию!

Один из эсэсовцев достает финский нож и вспарывает им живот привязанного человека.

Другой эсэсовец, в кожаных перчатках, вынимает еще из живой жертвы мочевой пузырь и кишки.

В страшных мучениях человек начинает умирать на наших глазах.

Все это может показаться неправдой, выдумкой больного воображения. Но это было. Перед современным миром я с полной ответственностью свидетельствую сегодня: это было!.. Люди, я призываю вас помнить об этом!

Невыносимой пыткой было смотреть на эти «операции». Зная это, немцы следили, чтобы мы не отводили глаз. На мою долю выпала пытка втройне…

Однажды взамен умерших привезли новую партию. И вот среди живых мертвецов я узнал своего двоюродного брата Павла. Мы потеряли друг друга в начале войны. А тут встреча на пороге смерти, в страшном лагере Гузино № 2. У меня нет слов, чтобы описать это свидание.

На следующий день брат не смог подняться во время «медицинского» обхода. На моих глазах он мучительно умер на «операционном» столе с распоротым животом. С того дня я стал заговариваться, наступали временами странные черные часы какого-то полузабытья, полусна.

В последнее время режим в Гузино несколько изменился. Сюда стали привозить не только русских, но и пленных других национальностей. Нас становилось все больше и больше. Проходило двадцать два дня, и тех, кто не умер, переводили в другие места. При этом соблюдалось одно непременное правило: у выбывающих из лагеря осматривали зубы. Если у кого-нибудь были золотые или даже металлические коронки, — их тут же снимали. Возражения не допускались. Помню, какой-то француз, уже пожилой, аристократического вида человек, умолял немцев не трогать его золотых зубов. Его зверски избили, выбили глаз, а коронки все равно сняли.