Но в первые месяцы мы не знали, что война с фашизмом — особая война. Мы знали о фашизме понаслышке, мы еще не видели его дел…

…Ночью был жестокий бой за маленький лесок. Мы его отбили у немцев. Тогда я работал в газете. Мне нужно было найти подразделение артвзвода, который отличился в бою, и написать о нем. Я шел через лес и вдруг остановился, как вкопанный: на сосне в одном нижнем белье висел человек. Я узнал его — это был молодой лейтенант из нашего подразделения. Он попал в руки фашистов, и вот они казнили его. Но лейтенант был не просто повешен. Палачи повесили его так, что большими пальцами ног он стоял на земле. Под пальцами и пятками лежали уже потухшие угли. В ладони рук его были загнаны куски гвоздевой проволоки.

А потом в соседней деревне из колодца мы вынули семь трупов наших разведчиков, попавших в плен в неравном бою. У них были отрезаны носы, уши, губы, выколоты глаза. Жители деревни сказали нам, что все семеро были брошены в колодец живыми.

Так на беспощадной практике постигали мы сущность немецкого фашизма.

В сентябре 1942 года в районе Синявинских болот, что под Ленинградом, попала в окружение стрелковая бригада, в которой находилась наша батарея.

Мы дрались до последнего патрона, до последней возможности. И вот настал тот момент, когда в батарее осталось семь человек и ни одной гранаты, ни одного патрона… И уже слышна рядом немецкая речь. Не встречая сопротивления, фашисты в полный рост идут на нас, залегших между болотных кочек, прочесывая лес из автоматов.

— Простимся, товарищи… — прошептал рядом заместитель командира батареи Пузырев.

Дальше я не помню — прямо перед глазами встал огненный сноп, и я провалился в черную бездну. Не знаю, сколько прошло времени. Когда я очнулся, было уже темно. Я лежал на боку и глаза слиплись от крови. По земле шарили карманные фонарики. Два сапога остановились передо мной.

— Руки вверх! — услышал я. Надо мной стоял белобрысый немец. Я попытался подняться, но не смог. Подошел второй солдат и они, взяв меня под руки, подняли. Подвели к строю — в нем стояло пять человек. Я был шестым. Нас окружили немцы с автоматами.

Еще раньше около своего блиндажа мы закопали все документы — личные и батареи. Надеялись, что вырвемся из кольца и потом придем сюда. Но не пришлось…

У меня раскалывалась голова, звон стоял в ушах, из виска сочилась кровь.

Вперед вышел офицер. Играя хлыстом, спросил на хорошем русском языке:

— Комиссары, политруки, офицеры есть?

Мы молчали.

— Евреи есть?

Мы молчали.

— Коммунисты?

Рядом со мной стоял младший лейтенант Зайцев. Он поднял голову, посмотрел немецкому офицеру в лицо и спокойно сказал:

— У нас в армии все коммунисты.

Офицер сделал солдатам знак, и Зайцева стали зверски избивать.

— Ты у меня поговоришь! — крикнул офицер. — Кто комиссар, ну?!

Лицо Зайцева превратилось в кровавую маску, но он молчал.

А мы стояли рядом и ничего не могли сделать… Так начался для меня фашистский плен, так начались мои хождения по дорогам смерти.

Уже вернувшись из плена, я узнал об огромных фашистских лагерях, таких как Бухенвальд и Освенцим.

Находясь за колючей проволокой, люди и там не прекращали борьбы. Боролись не только за право жить. Эти мужественные узники мстили, как могли, врагу за все то, что они творили на нашей земле, за горе и страдания многих миллионов людей.

Я прошел через пересыльные лагеря. В них заключенные оставались лишь на очень короткое время. Это затрудняло борьбу.

И все-таки мои товарищи и я, как могли, боролись.

Где-то совсем рядом был фронт, и поэтому немцы спешили. Нас не стали допрашивать, нас быстро погнали на запад. Я знал, что если упаду, меня пристрелят, как собаку. И я бежал, порой теряя сознание. Меня поддерживали товарищи. Если бы не они — лежать бы мне там, в Синявинских болотах, с простреленной головой. Рядом топали немецкие сапоги, как кнутом стегал нас крик:

— Шнель! Шнель!

Так бежали мы, изнемогая от боли и усталости, километров пять. Совсем стемнело. Наконец, немцы остановились.

— В овраг! Живо! — крикнул офицер.

Нас согнали в овраг, положили на землю, накрыли брезентом. Ничего не видя, мы слышали, как выстраивается вокруг нас караул.

Рано утром прибыл конвой из двенадцати человек. Нас подняли прикладами и, подгоняя грубыми окриками, снова погнали по грязной дороге. Так мы шли целый день без остановки. Конвой следовал за нами на машине, там немцы горланили песни, пили, ели, хохотали. А мы не получили ни крошки хлеба, ни глотка воды. К вечеру оказались в Синявино.

Нас загнали в глубокий овраг. Там было еще шестеро пленных. На краю оврага немцы поставили ручной пулемет, направили дуло на нас. Опять накрыли нас брезентом. Пошел дождь.

Мокрые, уставшие, голодные, прижались мы друг к другу, кое-как согрелись. Стали шепотом спрашивать, кто из какой части, как попал в плен. И вдруг один парень в очках — потом я узнал, что он студент-историк из Ленинграда — шепчет:

— Тише, ребята. Немцы про нас говорят.

Замерли. Слышим, немцы что-то по-своему долдонят.

— Ну? — спрашиваем у студента.

Он помолчал и говорит:

— Утром расстреляют нас. Из пулемета. И брезент снимать не будут…

Это была страшная ночь. Кто-то плакал. Кто-то проклинал Гитлера, войну, свою судьбу. У другого, видно, помутился рассудок — он все повторял всю ночь:

— Прощайте, братцы, не поминайте лихом… Прощайте, братцы…

Кто-то бредил.

Уж не знаю как, но я заснул. И приснился мне родной дом, жена, ребятишки мои, которые остались в оккупации. Но во сне была мирная довоенная жизнь, дом мой родимый, спокойный и чистый, жена обнимала меня, и я шептал:

— Настенька… Настенька, милая моя…

— Встать! Шнель!

Я открыл глаза, и слезы потекли по моим щекам — таким невыносимым, безнадежным, безвыходным показалось все, что окружало меня…

Не знаю, почему нас не расстреляли (потом я часто думал — лучше бы расстреляли). Может быть, студент перепутал.

Опять нас погнали по дороге, толкая в спины прикладами. Вторые сутки без пищи и воды. Путаются мысли, не хватает воздуха. А мы все идем, идем… Пытались у конвоиров попросить воды — показывают в ответ автоматы.

К вечеру пришли на станцию Мга. Здесь пересыльный полевой лагерь для военнопленных. Шесть рядов колючей проволоки. Вышки на углах, где дежурят с ручными пулеметами немецкие охранники. Вокруг ходят часовые с собаками.

Нагнали в этот лагерь человек с тысячу. Таких же, как мы, оборванных, в крови, измученных и голодных.

За три метра к колючей проволоке подходить нельзя — вбиты колья с дощечками — «Смерть!» И в углу уже лежит куча убитых. Их никто не убирает.

Прошел еще день. Ни воды, ни пищи. Чуть пригрело солнце, начали разлагаться трупы. К вечеру поднялся в лагере ропот. Мы кричали:

— Пить! Есть! Пить! Есть!

Немцы закопошились. Появился какой-то начальник, что-то приказал. И вот подвезли на двух телегах куски сырого конского мяса и бочку воды. Мясо побросали через проволоку, воду вылили прямо на землю — образовалась грязная лужа. Трое суток люди не пили и не ели. И теперь, забыв обо всем, они кинулись к мясу и воде. Тогда немцы открыли огонь из автоматов и винтовок по безоружным, беззащитным… Это продолжалось несколько минут. Все шарахнулись в центр лагеря и сбились там в кучу. А около конского мяса и лужи остались десятки трупов. Десятки раненых ползли к нам. И тогда в лагерь ворвались немцы и стали прикладами и штыками добивать раненых…

Больше двадцати лет прошло с тех пор. Говорят, время лечит любые раны, все забывается. Нет, это неправда. Стоит мне закрыть глаза, подумать о пересыльном лагере на станции Мга, — и я снова слышу выстрелы, стоны, предсмертный храп, вижу ползущих раненых, которых колют штыками… И поэтому я кричу сейчас: люди, заклинаю вас, не забывайте! Помните, что принес миру фашизм. Пока на земле есть хоть один человек, исповедующий фашистские идеи, не забывайте! И — боритесь!..