Однажды санитары вынесли двух мертвых, бросили их в ящик и накрыли крышкой. На свежем воздухе один из «покойников» ожил. И вот из ящика вылез совершенно голый исхудавший до последней возможности человек и, шатаясь, по снегу побрел к дому. Его окружили гестаповцы, начали хохотать, а потом забили этого несчастного прикладами насмерть.
В последнее время почти каждый день в лагерь стали приходить агитаторы и подбивали нас вступить в банду предателя Власова.
28 марта весь лагерь согнали на митинг. Появились два офицера в странной неопределенной форме. Их сопровождал немецкий обер-лейтенант. Один из офицеров взобрался на трибуну. Был он молод, с интеллигентным красивым лицом, в очках с золотой оправой.
— Я обращаюсь к вам, — надменно говорил он, — от лица нового русского правительства, которое возглавит нашу несчастную родину после освобождения ее от ига коммунизма…
Тихо было в лагере. Люди, поддерживая друг друга, молча слушали оратора.
— …Вступайте в нашу освободительную армию! Мы гарантируем вам высокие оклады, калорийное питание, а после победы — высокооплачиваемые должности и полную свободу в частном предпринимательстве.
— А победу тебе кто, Гитлер обещал? — вдруг выкрикнули из толпы.
И разом колыхнуло всех, кто был на площади.
— Иуда!
— Предатель! — кричали со всех сторон.
— За немецкую колбасу продался.
Офицер побледнел, что-то говорил, но его не слушали. И тут большой комок грязи вмазался в лицо офицера.
— Ребята, бей предателя! — закричал молодой длинный парень.
Толпа кинулась к трибуне. И если бы не эсэсовцы, которые выскочили из казармы, была бы та речь офицера его последней речью.
Нас оттеснили к дому, а потом загнали в свои комнаты. Щелкнул железный замок.
Агитация, на которую, видно, сильно рассчитывали немцы, явно провалилась.
Голодный бунт
В карцере нас держали трое суток. На четвертое утро мы почувствовали какие-то перемены: немцы бегали по коридорам, где-то далеко духовой оркестр исполнял похоронный марш.
Я поднялся на нары, заглянул в окно — на воротах лагеря, на доме, где помещалось гестапо, висели черные флаги. Не успели мы обсудить эту странную новость, как загремел замок на двери.
— Выходи во двор!
Во дворе нас построили в две шеренги.
— Снять головные уборы!
Вперед вышел комендант лагеря, снял с головы шапку.
— У немецкого народа и его союзников траур, — сказал он. — Закончена битва под Сталинградом. Мы проиграли эту битву. Пленено несколько армий. Попал в плен генерал Паулюс. — Он помолчал. — Тысячи убитых. Там, в русских снегах погибли мой сын и мой брат. — Комендант вытер слезы. — Война — жестокое ремесло, — продолжал он. — Администрации лагеря я приказал гуманно обращаться с русскими пленными. Я отправляюсь на восточный фронт. Я буду мстить за своего сына и за своего брата.
Комендант, толстый, неуклюжий, весь в веснушках, ушел, отдуваясь. Он был странным человеком.
Три дня на воротах лагеря висели черные флаги. Три дня мы справляли поминки по армии Паулюса. Надежда жила в наших комнатах — Красная Армия разбила немцев под Сталинградом. Это только начало. Может быть, очень скоро придет и наше избавление.
С нами, действительно, стали обращаться лучше: прекратились избиения и издевательства; регулярно убирали помещения. Но все это продолжалось недолго.
В конце марта 1943 года нас погрузили в тесные вагоны и отправили в Кальварию. Через три дня мы прибыли в спецлагерь для советских офицеров.
Все это уже было знакомо, весь этот лагерный быт. Шесть рядов колючей проволоки (новое только то, что по последнему ряду пропущен электрический ток); вышли гестаповцы с собаками; длинные вонючие казармы с голыми нарами. Здесь встретили таких же, как мы, изможденных до предела, оборванных людей. Их было человек шестьсот. Рядом за проволокой помещались три рабочие команды. Они были на особом положении: работали в городе или на станции. Иногда им удавалось раздобыть кое-какие продукты. Ухитрялись они и нам помогать.
В этом лагере я встретил знакомых по Волховскому фронту.
Были здесь у меня и две совсем неожиданные встречи…
На второй день по прибытии в лагерь выстроили нас на площади.
— Будет выступать комендант русского офицерского лагеря! — объявил полицай.
Вперед вышел высокий поджарый человек в черной кожаной куртке, смуглый, небритый. Лицо его показалось мне знакомым.
— Пленные! — громко начал он. — От вас требуется только одно — повиновение.
— Тех, кто не станет повиноваться, — продолжал комендант, — будем немедленно расстреливать.
Как только услышал этот голос, я узнал коменданта. Это был мой земляк, некий Василий. Я немного знал его до войны. Он был сыном попа, в армию ушел в звании старшего лейтенанта.
И вот…
— Всех, кто будет нарушать внутренний распорядок, ждет расстрел. За распространение всяческих слухов — расстрел…
Слушал я его и думал: как же это возможно — ведь по одной земле ходили, один хлеб ели, одни песни пели.
Кончил он свою речь, прозвучала команда: «По баракам!»
И я подошел к нему.
— Узнаете меня, господин комендант?
Он вгляделся, что-то дрогнуло в его лице.
— Узнаю…
— Ты хорошо устроился, Вася.
Теперь он нагло смотрел на меня.
— Да лучше тебя.
— А ты вроде бы и поправился на немецких харчах.
Глаза его зло заблестели.
— Ты, землячок, кажется, к стенке захотел. Так это я мигом организую.
— Ваша воля, господин комендант. Только смерть мне сейчас, что сестра родная.
Лицо его стало на миг растерянным.
— Ладно. Иди. Пришлю тебе буханку хлеба.
Он, круто повернувшись, ушел. Вечером полицай, действительно, принес мне буханку хлеба. Но с комендантом я больше не встречался — он избегал меня.
И вторая встреча. Знал я одного тракториста по имени Андрей. Вроде был он неплохим парнем. И работал хорошо — на совещаниях хвалили, даже в Москву посылали. Случалось, и к нему приезжали механизаторы из других колхозов — перенимать опыт работы. Не знаю, как насчет опыта, — не проверял, а вот с совестью у него явно нечисто.
И вот однажды я увидел, как на воле, за шестью рядами колючей проволоки, марширует в немецкой форме Андрей с автоматом, с каким-то фашистским крестом на груди. Набрался я смелости, подошел к проволоке, окликнул его:
— Андрей!
Обернулся. Узнал. Заулыбался.
— Привет, земляк! — кричит.
— Привет.
Тут он все в миг выложил: сдался в первом же бою. («Против танка с винтовкой не попрешь»), завербовался к немцам. Уже и повоевал на их стороне. Сейчас из-под Орши сюда на переформирование.
— Ну и двинули нас там русские! — Так и сказал: «русские».
Не выдержал я:
— А ты что, не русский?
Он улыбается себе:
— Я человек, понял? Жить охота, понял? Война кончится, хозяйство свое заведу, сам себе голова и никакого колхоза, никакой тебе эмтэсе. Понял? А ты… А ты… — и вдруг он задохнулся от злости, от ненависти. — А ты, коммунист несчастный, сгниешь тут у нас, за проволокой!
Он плюнул в мою сторону и ушел. Больше я его не видел. Если он жив, если уцелел и живет на моей земле, как бы я хотел его встретить. Я вцепился бы в его горло и не выпустил, пока не остановилось бы его подлое звериное сердце…
Нас переселили в другую комнату. Вначале показалось просторнее, больше воздуха. Но здесь была другая напасть — клопы. Ими кишела вся комната — ее стены шевелились. Клопы нас буквально заедали даже днем, а ночью они залезали в нос, в уши. Через сутки мы все опухли от укусов, были в волдырях, в крови.
Оказывается, через эту комнату пропускались все узники лагеря — это входило в «режим». А через глазок в двери смотрели на нас немцы и хохотали…
Мы взбунтовались: стали стучать, ломать нары — и угодили в карцер. Проходит день за днем. На дворе июль, тепло и сухо, а у нас по стенам течет вода. Двое умерли. Перед тем, как навеки закрыть глаза, один из них прошептал:
