Я озирался по сторонам: чего нет? Чего нет?

— Хорошо-о-о, — сказал я.

Хозяин и его сын таскались за мной по всей квартире, как маленький поезд.

Не оставляли меня одного.

— Можно мне в туалет? — спросил я как в школе.

В туалете я постоял неподвижно и тяжело вздохнул, как будто отдыхая после подъема в гору. Я размышлял одну минуту… Полторы минуты… И мне показалось, что моё время истекло, что пора выходить.

Я спустил воду и вышел.

Они смотрели на меня, всё время одинаково.

Тогда и я стал смотреть на них, почему нет, подумал я, почему бы нам немного не посмотреть друг на друга?

Отец и сын занервничали. Сын посмотрел на отца, чтобы понять, что тот будет делать, потому что тот всё-таки и старше, и весом потяжелее.

Мне казалось, что квартира мне нравится, точнее, что она могла бы мне понравиться, если бы их здесь не было.

И я опять принялся смотреть по сторонам и подходить к окнам и смотреть на улицу, чтобы узнать, какой отсюда вид.

— И что же? — услышал я отца у себя за спиной.

Я спрашивал самого себя, а хорошо ли, что квартира только что отремонтирована? Это лучше или это подозрительно? А вдруг, после того как мы поселимся, где-то что-то начнет протекать? Может быть, поэтому они и красили? А может, где-то под потолком что-то пропускает и они решили заштукатурить? Я посмотрел на отца и на сына, ища ответа на их лицах. Но они были к этому подготовлены. Наверняка уже тогда, когда штукатурили, они отрабатывали это выражение лица, выражение праведника.

На лице праведника ничего нельзя прочитать, потому-то эту маску все и носят.

И что теперь? Дать им задаток и с этим закончить? Сколько можно тянуть.

У меня проклятая проблема с покупками, я никогда не могу сконцентрироваться — предмет покупки меня завораживает, и я теряю представление о том, каков он… Меня охватывает какая-то слабость. Стоит только подумать, как долго надо ещё выбирать и бороться с физиологическим желанием кончить наконец дело… Потому что такое желание сидит где-то во мне и требует выхода, как эякуляция. Мужчины плохие покупатели; если объект достаточно настойчив, мужчина просто чувствует себя обязанным осуществить этот секс. Женщины привыкли к многочисленным предложениям, они постоянно отказывают. Женщине ты можешь продать только то, что она хочет, а мужчине можешь продать что угодно.

Мужчины боятся делать покупки, поэтому когда они идут покупать одежду, то берут с собой женщин, поэтому перекладывают на них весь этот шопинг, поэтому любят шутить насчет женского шопинга, а всё потому, что завидуют женщинам — они покупают то, что действительно хотят, они могут перерыть весь магазин, пока не найдут то, что им нужно. У мужчины на это нет сил, он покупает быстро, что-то заставляет его идти до конца, кончить, раз уж начал, а женщина воспитана так, чтобы отказываться, она постоянно говорит «нет», даже женщина свободных нравов постоянно говорит «нет», потому что, будь это не так, всё было бы по-другому и никто никогда не поехал бы за сексом в Таиланд. Мужчина идет напролом, вперёд, до самого Таиланда, а для любой женщины Таиланд за углом, для любой женщины Таиланд в каждом кафе, для любой женщины Таиланд у неё на работе, да для женщины Таиланд даже и в религиозном сообществе, потому что нет такого места, где не найдется мужчина, который предложит женщине секс, женщина проходит по свету как по огромному борделю, однако она выбирает, требует положительных качеств, говорит «нет», пока это не получит, и поэтому её нужно брать с собой, когда идешь за покупками, особенно за покупкой квартиры.

Но Сани здесь нет! Нет телепатии!

Я спешил. Я чувствовал, что если буду слишком долго раздумывать, то никогда не куплю квартиру! Она уйдет, квартира уйдет, всё от меня уйдет. Я хотел сделать это, пока не поздно. Лучше всего будет вытащить этот проклятый аванс из кармана! Я схватился за карман. Но, черт побери, где деньги? У меня не было с собой денег! Ух, ничего себе… Всё это утро оказалось довольно плохо спланированным.

Пока я так медитировал над своим пустым карманом, по телевизору — здесь, в этой квартире, где никто не жил, они включили телевизор, чтобы вдохнуть жизнь в пространство между свежевыкрашенными стенами — выступал Нельсон Мандела.

Потом раздалась песня We Are The Champions.

Сцена была набита звёздами, Мандела был с ними. Должно быть, повтор какого-то шоу.

Публика пела Ви-и-и-и а зэ чэ-эмпионс, ви-и-и а зэ чэ-эмпионс.

Я продолжал осматривать квартиру. Заглядывал в углы, щупал стены. Разглядывал паркет. Открывал краны.

Отец и сын ходили за мной, следя, как бы я чего не испортил.

Они что-то говорили… время от времени… с долгими паузами… а от тишины несло свежей побелкой.

Эту квартиру, по их словам, они получили в наследство от тетки, она умерла. Через несколько дней у них будут все бумаги на их имя.

— Бумаги, бумаги, это самое важное, — говорил мне типограф Златко, который во время войны смог выбраться из Сараева. — Я ничему не верю, пока не увижу бумаги, — говорил он. Они, те, что из Сараева, были помешаны на бумагах. — Да я, если бы у меня не было бумаг, ни за что не смог бы сюда попасть, — говорил он. — Нужно всегда иметь все возможные бумаги, все, какие можешь хоть где-нибудь получить, пойди и возьми их, потому что никогда не знаешь, какие потребуются. Без бумаг ты никто и ничто, поверь мне, я целый год мучился, пока не собрал все бумаги, чтобы уехать… Ещё одной бумаги мне не хватало, но ждать я больше не мог.

— А какой такой бумаги не хватало?

— Да у меня там земля была, — сказал он, — больше её у меня нет.

— А она здесь умерла? В квартире? — спросил я, имея в виду тётку.

Сын уставился в пол, а отец сказал: — Нет… В больнице.

Я сказал: — Знаете, я должен проконсультироваться с моей девушкой. Мы собираемся вступить в брак. Покупаем это совместно. Я бы предпочел достать деньги и оставить вам аванс, но мне придется привести и её, чтобы она посмотрела.

Они никак не могли решить, то ли им кивать, то ли вертеть головами, и от этого как-то покачивались, вроде тополей на ветру.

Отец сказал: — Ну, мы вам показали, а уж вы, знаете…

— Завтра, — сказал я. — У меня есть ваш номер, а вот вам мой. — Я дал им свою визитную карточку со знаком ПЕГа. Эту визитку они разглядывали так, будто хотели узнать, не фальшивая ли она.

Прощались они с избыточным уважением, как будто компенсируя то, что было до сих пор.

Я спустился по лестнице, пять этажей, без лифта.

Выйдя на улицу, ещё раз посмотрел на здание снизу: старое, ещё австро-венгерское. Фасад немного облупленный. До центральной площади отсюда не больше десяти минут пешком. Прекрасно.

Наш журналист пропал в Ираке, повторяли по радио, пока я ехал обратно.

Вот я уже в редакции, сижу перед компьютером в роли пропавшего журналиста. Мне нужно написать его текст. Он, некоторым образом, официально становится мною.

Работаю почти два часа над тем, чтобы стать им. И до сих пор на первой фразе. Не идет. Возникло какое-то сопротивление. Пока я фальсифицировал без одобрения, пока этого никто не знал… Всё получалось. Это было так, как будто ты мастурбируешь и чего только ни представляешь себе, пока на тебя никто не смотрит, а потом возвращаешься из этой фикции в мир, а он всё тот же… Но это по-другому, это ложь, о которой мы договорились. Это становится официальным. Мне некуда возвращаться. Это становится бредом… К черту! Я стараюсь, и не могу… В голову приходят странные мысли… Типа: а где здесь я? Когда речь шла о маленькой лжи, я ещё был здесь, но когда ложь стала всеобъемлющей, меня больше нет… Я официально превращаюсь в его двойника. Я стараюсь и пишу, но у меня ощущение, что я оказался там, где ничего нет… И язык у меня начал разрушаться, облезать, начал перерождаться, как будто втягиваться в себя, выворачиваться, эх, родственник, вот до чего ты меня довел со своим языком, родной мой, потому что это цепная реакция, как я вижу…