Но дороги остались такими как были. Эх… Город находился в фазе имплозии… Когда какой-то водитель из тех, что за нами, навалился грудью на руль и загудел, Тошо сказал: — Эх, блин…

Я сказал: — Хорошая трава, у кого достаешь?

Он заколебался: — Слушай… это не совсем, знаешь… трудно объяснить…

— Ладно, о’кей. Я просто так спросил…

— Нет, это никакая не тайна, — сказал Тошо. — В нашем квартале достаю, у одного парнишки, которого зовут Джо… Но ты прикинь, вижу как-то раз — этот парнишка заходит в кофейню, а там, смотрю, компания какая-то сидит в глубине… Я окликнул его: «Джо!» — а они, блин, прямо все и оглянулись на меня!

— Да ты что? — сказал я равнодушно.

Тошо пялился на колонну машин впереди нас: — Значит, смотри… Он мне потом объяснил. Сечешь, когда они по мобильникам о чём-то договариваются, каждый каждого называет именем Джо, ну, въехал, из-за ментов. И точно так же друг к другу обращаются, мол, привет, Джо, ты как? Без проблем, Джо, есть всё, что надо…

— Ага… Значит, все они — Джо.

— И теперь смотри, если менты будут искать Джо, то они, блин, останутся с носом, потому что в нашем квартале пятьдесят парней по имени Джо. И смотри, кодла меня сразу раскусила. Теперь они меня типа знают. А когда я туда захожу, бармен мне всегда говорит: «Привет, Джо!»

— Ого, а я и не знал, что ты Джо?! — Я повернулся лицом к нему.

— Так и я не знал! — воскликнул Тошо.

Потом затих, потом добавил: — Эх, блин…

В конце концов мы добрались до центра, тем временем начало потихоньку накрапывать и к дверям мы подошли немного подмокшими и запыхавшимися.

Старый экономист ждал нас в своей прохладной, темной квартире, выбритый, в черном костюме, белой рубашке, с бордового цвета галстуком. Ему было за восемьдесят, но держался он как бодрый дирижер на пенсии. Я уже привык, что, когда я прихожу, люди чувствуют себя важными, я постоянно кого-то интервьюирую, выкладываюсь по полной программе, а потом этого человека совершенно забываю.

Мы сели за журнальный столик в гостиной.

Он говорил об экономике при социализме. «…Экономическая открытость миру имела своим следствием политическую демократизацию в стране… Рынок вел к децентрализации в принятии решений… Реформы тормозила политическая бюрократия, напуганная тем, что теряет власть…»

Я смотрел, как господин Оленич говорит о былых временах, слегка приподняв подбородок, как будто позируя старым мастерам. Потом я налил себе отличного виски, любезно выставленного на столик. Старый экономист, без гроша в кармане, продает квартиру, однако же потратился на виски… Достойно уважения, подумал я.

Тошо ходил туда-сюда, приседал, выпрямлялся. Между двумя снимками подавал мне сигналы немного расшевелить господина Оленича. Понятно, он хотел, чтобы я задал тому какой-нибудь вопрос, который заденет старика за живое, может, он тогда сделает какой-то жест руками, изменит выражение лица и перестанет вести себя как русский диктор в программе новостей.

— Вы участвовали в подготовке югославской реформы 1965 года. Почему она провалилась? — спросил я.

Выражение лица действительно изменилось, глаза сверкнули. «…Ту реформу возглавлял Киро Глигоров, тогда министр финансов…» Так, теперь руки… «…Но нельзя сказать, что она провалилась…» Поворачивает голову, поднимает палец. «…В мире она была оценена как существенное изменение…» Опускает палец, будто показывает какую-то конкретную точку на столе. «…Это был конец директивного планового хозяйства. Тем самым мы ушли далеко вперёд по сравнению с другими коммунистическими странами…». Поднимает ладони, словно спрашивает: и что вы хотите? «…Это означало разновидность рынка в рамках социализма… И это привело к децентрализации, но вместе с тем и к сопротивлению, к политическим процессам… Позже в Хорватии и Сербии были сменены все руководящие органы… И, думаю, вы понимаете, что семьдесят первый год в Хорватии стал отголоском реформы шестьдесят пятого».

— Да, да, — киваю я, Тошо щелкает кадры.

«…Но тем не менее всё это закончилось в 1974 году конфедеральной конституцией…» Немного рассержен. «…Но после этого приостановилось развитие экономики…» Кивает головой… «…В старой политической структуре многие сопротивлялись реформе, а сведение счетов с Александром Ранковичем…» …взмах рукой, словно сметает со стола фигуру «…был попыткой это сопротивление устранить».

Тошо, сидевший на корточках, встал, его лысина была в каплях пота.

— Блестяще! — сказал он мне. Должно быть, получилась хорошая серия снимков.

— Простите? — сказал господин Оленич.

Тошо слегка смутился и сказал: — Эх, да… Тот Ранкович, тайная полиция, так, да… Хорошо, что вы его убрали.

Бросив на них взгляд, я, со стаканом в руке, чуть не подавился.

Старый экономист посмотрел на меня как на того, кто понимает: — Я никого не убирал. Это были процессы.

— Процессы, конечно, — сказал я. А Оленич, разведя руками, добавил: — Уберешь кубик здесь, а рушится там.

— Ну, хорошо. Я своё дело сделал. Будьте здоровы, — сказал Тошо.

— Пока, Джо, — сказал я.

— Всего доброго, господин Джо, — сказал старый экономист.

В горле у меня пересохло, и я налил себе ещё виски. И в другой стакан воды.

Оленич говорил о развитии, о долговом кризисе восьмидесятых, когда, по его словам, не было никого, кто навязывал бы решения своим авторитетом.

Под конец он принимал участие и в попытке Марковича осуществить перестройку: — Мы хотели организовать гуманную приватизацию, — сказал он, — такую как у словенцев, социал-демократическую, а вовсе не то, что получилось у нас… Но Марковича остановил Милошевич. Это опять была политическая бюрократия, напуганная перспективой утраты власти, просто она рядилась в националистические одежды. Так погибла Югославия, — закончил господин Оленич короткий пересказ своей версии новейшей истории.

— Простите, одна секунда, — сказал я Оленичу.

Звонил мой телефон, неизвестный номер. Я понадеялся, что это из министерства, насчет Ри-банка.

Откликнулся и услышал: — Это Милка.

— Кто?

— Я, тетя Милка, ты меня слышишь?

Я её слышал.

— Хм, знаете, давайте попозже, сейчас я беру интервью…

— Скажи мне, где он! — закричала она. — Не надо так со мной, это мой единственный сын!

— У меня сейчас интервью.

И отключился.

Положил мобильный на стол, потом отодвинул его подальше от себя, как будто он не мой. Меня прошиб пот.

Мобильник снова зазвонил.

Господин Оленич, этот живой свидетель краха, сидел передо мной и смотрел на меня.

Мобильный продолжал наигрывать Satisfaction, там, на его половине стола.

Я мысленно искал выход: надо сказать ей что-то, что сказал бы какой-нибудь пресс-атташе. А что сказать? Что меня нет? Ещё вчера я почувствовал, что стану виновным во всём. Мобильник вибрировал и наяривал музыку. Милка… Я понимал, что врать Милке не могу. Она мать, а я просто журналист. Я посмотрел на мобильный. Подумал, что всё-таки должен ответить. Если я ей не отвечу, она заподозрит, что что-то не так. Решил взять себя в руки, придать голосу глубокий, успокаивающий тембр, прочистил горло.

Протянул руку к аппарату, но тут же отдернул. Почувствовал, что не справлюсь.

Милку я знал хорошо: наверняка всем растрезвонила… Особенно в наших местах.

Женщины из провинции прекрасно знают границы поля своей деятельности: всё, что касается семьи и родни. Политику и другие внешние связи они оставляют мужьям, но что касается связей родственных, то если окажется, что за кем-то надо следить, изучать его, выносить ему мозг, добиваться от него какого-то признания и покаяния — они тут как тут.

Милка, я всегда чувствовал это, была неофициальным руководителем «отдела внутренних дел» всего нашего рода. Она регулярно всех навещала, так же регулярно приглашала к себе, расспрашивала. Поддерживала связь даже с дальними родственниками, живущими на других континентах…

Я всегда старался держаться подальше от Милки. Она действовала незаметно, как бы распространяясь в атмосфере. Когда она приезжала к нам, то всегда причитала из-за своего сына, тем самым воздействуя и на мою старушку, которая тоже начинала причитать, уже из-за меня… И они причитали вместе, в моем присутствии, из-за незаконченного факультета, из-за того, что я всё никак не женюсь, что у меня нет детей, что у меня нет квартиры и что я, стоит мне их услышать, выпиваю подряд по пять банок пива. Их оружием было причитание, и с его помощью они уничтожали вокруг себя всё. Рядом с Милкой я всегда чувствовал себя глубоко несчастным даже тогда, когда считал, что мои дела идут хорошо. Я был счастлив, что не видел Милку с тех пор, как она рассорилась с моей матерью во время судебного процесса о наследстве какого-то родственника, когда ни та, ни другая ни на что не могли претендовать, а просто болели за разные команды.