Там огонь
Я припарковался рядом со своим небоскребом, перед витриной агентства «Last minute», заполненной написанными огромными буквами названиями: ТАИЛАНД, НЬЮ-ЙОРК, КУБА, ТИБЕТ, МАЛАГА, КЕНИЯ… В любой день можно принять решение в последний момент.
Было бы неплохо, подумал я.
Закрывая машину, я смотрел на эту витрину. Следует ли отправиться на Кубу? Или в Нью-Йорк, туда, где центр всего? А может быть, в Тибет? Познать там что-то и вернуться изменившимся?
Отправился я тем не менее в квартиру, проверил почту, увидел, что от Бориса ни слова текста, а уж тем более ничего о том, когда он возвращается. Я принялся снова читать его предыдущие мейлы, пытаясь проникнуть в его психику…
* * *
Саддам молодой крестьянин из окрестностей Басры, назвали его так в честь президента, что теперь делать, разводит руки, разводит руки, разводит руки, как пугало, и я развожу, развожу и я, развожу и я, и мы разговариваем, как два пугала посреди поля, но здесь ничего не посажено, нет ни одного растения, нет травы, нет птиц, которых мы должны были бы пугать, один песок и железяки, а его село, говорит Саддам, оно на плохом месте, разводит руки, на очень плохом месте, говорит, там огонь, говорит, большой огонь, поэтому он загнал своих коз в дурацкий, как из старого фильма, грузовик и отправился on the road, как Керуак, но тут нет литературы, нет Нила Кэссиди, нет поэзии, <i>нет тенёчка во садочке</i>, как говорит народ, тут пробило шину, а запаски нет, вот беда, Саддам латает свою резину, козы блеют в грузовике, идиллия, проходят танки Абрамс, все смотрят вперёд, вокруг Саддамовых коз концентрируются вооруженные силы, я сижу на корточках рядом с ним, смотрю на колесо, ну, знаешь, так, будто хочу помочь, но не помогаю.
* * *
Читаю это так, как будто осматриваю его, так, как в армии врачи осматривают симулянтов, но, черт возьми, он больше проникает в меня, чем я в него. Его фольклорные фразы вертятся у меня в голове, так бывает, когда услышишь какую-нибудь банальную мелодию и она никак не отвязывается… Нет тенёчка во садочке, представляешь.
Он это умышленно делает, я чувствую. Я сразу же заметил, как он на меня смотрит, когда мы встретились с ним в Загребе месяц назад, после всех тех прекрасных лет, когда мы не встречались.
В тот день у Златко, он из нашей типографии, родилась дочка, и он позвал нас отметить это дело, а потом я зашел на кофе неподалеку от нашей конторы… Родственник опаздывал уже больше чем на полчаса… Я решил, что он заблудился. Потом увидел, он шел по улице и пялился по сторонам.
Я махнул ему рукой.
Пока он приближался, я смотрел на него: его походка возвращала меня в те времена, когда мы, тинейджеры, бурно приветствовали друг друга, хлопали по плечам и обращались словом старик. Мы учились тогда ходить как крутые парни: пошире расставляя ноги, с руками в карманах, как в прохладную погоду. Встречая друг друга в кафе и клубах, мы демонстрировали преувеличенную радость, потому что в случае драки рассчитывали друг на друга.
Смотрю на него, он всё еще ходит именно так.
Я встал. — Э-э, старик, как оно? — и похлопал его по плечу.
— Да так… Ты? — он вяло пожал мне руку.
Сел.
Он носил оранжевые окуляры и улыбался, как какой-нибудь мафиози, который делает вид, что он буддист, эту маску выдумал Де Ниро и с тех пор она популярна среди уличных мудрецов.
Жилистый, длиннолицый… Мы всегда были похожи, подумал я. Смотри-ка, подкрасил себе волосы, за ухом, чем-то желтым. Выглядел он, как говорят, по-городскому… Было видно, что живет не в нашем селе, которое, кстати говоря, очень разрослось, но всё-таки не стало городом, так что теперь мы называли его посёлком… Так, неопределенно… Поселение… Населенный пункт, и так можно… Дома, постройки, всё вдоль дороги…
Но Борис жил в Сплите, он городской, мой родственник, городской, молодец, мне не придется стыдиться его, если кто-то пройдет мимо…
Пока он неторопливо усаживался на стуле, я подумал, что он под наркотой. Но… Он сказал, что давно с этим завязал. Он сказал, что «приехал в мегаполис, потому что там, у нас, нет перспектив», и при этом криво усмехнулся, словно хотел высмеять слово перспектива.
Своё лузерство он подавал слегка высокомерно, как обычно и делают жертвы системы. Вскоре он вытащил какие-то листки и, протянув их мне, сказал: — Вот, посмотри, как я пишу.
Бумага была тесно заполнена текстом, напечатанным на машинке со старой лентой — было почти нечитаемо, но я читал… несколько дольше, чем мне бы хотелось. Он смотрел прямо перед собой, улыбаясь фруктовому соку, который заказал… Куря «Ронхилл» и пуская кольца.
То, что он дал мне, были какие-то стихи в прозе неопределенной тематики.
Ну ладно, в своем квартале он и не может быть понят… Но он грамотный, это видно. Уже неплохо. А эта его киноулыбка, которая меня так раздражала, это просто прием самообороны на тот случай, если я скажу ему, что всё это детский лепет.
Я сказал: — Тебе надо отнести это в какой-нибудь литературный журнал, пусть они посмотрят.
— Да неважно. Я готов писать что угодно, — сказал он. И начал постукивать ногой. Улыбка испарилась.
— Слушай, — сказал я осторожно, — это же какая-никакая литература, это совсем другое дело… Для газет надо писать ясно, понятно…
— Так это ещё легче, — перебил меня он.
Я должен был сразу понять, что это совсем не многообещающее выступление. Да на самом деле я это и понял.
— В настоящий момент я просто не знаю… — сказал я. — Если что возникнет, я тебе сообщу…
— Хорошо, — сказал он таким угасающим тоном, будто я его отшвырнул, как щенка.
И опять эти угрызения совести. Что это — чувство вины из-за отчужденности, страх того, что я зазнался?! Когда он спросил меня, чем занимается моя девушка, а я сказал, что она актриса, это могло выглядеть так, как будто я хвастаюсь… А что мне было сказать? Что она сидит в будке оператора на платной парковке?
Всё, что бы я ни сказал, выглядело хвастовством перед провинциальной публикой, этот жанр ввели гастарбайтеры… И я говорил таким тоном, словно всё совершенно не важно, и это, наверное, звучало так, будто я утомлен собственной важностью…
Странно это, когда к тебе приходит кто-то такой, вроде бы и близкий тебе человек, который не может тебя понять, воспринимает тебя как ТВ-рекламу… Я видел — Борис не мог представить себе мою жизнь как реальную череду событий. Я знаю, откуда он приехал, я мог представить себе его жизнь, но он мою — не мог, поэтому смотрел на меня как на какой-то призрак, который неким волшебным образом из летних купальных трусиков, с мелководья, где мы обычно играли в мяч, попал в артистический джет-сет, а потом перепрыгнул в какую-то редакцию, у которой горы денег, и теперь занимается там чем-то невообразимым.
Когда-то давно мы с ним слушали одни пластинки, одинаково вели себя, покойная бабушка Луция с трудом отличала нас друг от друга, а теперь, смотри-ка… А что если бы я не уехал, застрял бы там, как и он, подумал я. Я узнавал в нём самого себя, как в какой-то параллельной реальности, а он меня оценивал с другой стороны, будто задаваясь вопросом, чем я лучше него… Мне казалось, что я напоминаю ему о какой-то несправедливости.
— Я мог бы писать то, что никто не хочет, — сказал Борис и улыбнулся без всякой причины. — Нет проблем.
— Хм… Может, еще чего-нибудь выпьем? — спросил я, не зная, что еще сказать.
— У меня с собой только двадцать кун, — предупредил он.
— Плачу я, — сказал я. И чтобы ему не было неловко, добавил: — Ты же гость…
— Ладно, — сказал он со вздохом, словно я его уговорил.
