— Тихо, тихо, — баюкала я умирающую и гладила по голове, стараясь не разреветься. — Всё хорошо, мы в безопасности, — выдавливать враньё было тяжело, но что поделать? Ей сейчас не нужно волноваться, поздно для этого. — Я видела сокола, — ещё щепотка лжи, — нас скоро найдут.

Что-то похожее на горькую улыбку искривило её дрожащие губы.

— Похоже, не погуляю я на твоей свадьбе, — выдавила она из хрипящих лёгких. Воспаление, однозначно. Но это не важно, гниль убивает быстрее пневмонии.

— Что за глупости? Ещё как погуляешь. Будешь танцевать, пока каблуки не отлетят.

— Я чувствую это, — она болезненно проглотила слюну, — внутри всё горит.

— Это просто лихорадка, ты простыла.

— Нет, мне больно... — её голос стал тоньше, начал срываться. — Очень больно... Все жилы горят. Я не могу. У меня кислота вместо крови... Осса, пожалуйста, я не могу... — её голова моталась из стороны в сторону, а лицо искривилось гримасой отчаяния и нестерпимой муки. — И... кажется... о, боже! Я чувствую! Они движутся во мне! Осса, помоги мне! Я не могу!

Мои зубы отчаянно впились в губу.

Я тоже ощущала тихое шевеление под кожей, но старалась не думать о семенах, чьим удобрением вполне могу скоро стать. Для меня это ещё не сейчас, почти не взаправду. Санда уже подошла к черте, после которой остаётся только дорога в крематорий.

— Ты просто заболела, — продолжала шептать я, пытаясь отключить в себе что-то человеческое. Оно вопило всё сильнее и громче, но мой голос остался тихим: — Нам нужно согреться. Я соберу хворост, найду чагу или ещё какой трут, попробую развести костёр...

— Нет, только не оставляй меня! — тонкие пальцы впились в мой рукав, а глаза залились таким ужасом, что задрожали в глазницах. — Я не хочу остаться одна! Нет! Нет! Нет!

Её лицо... как же она сейчас напоминала маму в последний день. Я не хотела проходить через это снова. Тогда меня старались оградить, но не получилось. Гадкая часть меня с удовольствием бы свалила подальше, лишь бы не видеть, как умирает ещё один дорогой мне человек. Но бросить Санду я бы не смогла, даже заявись вся чешуйчатая стая прямо сейчас.

— Хорошо, хорошо, я никуда не уйду, — успокаивала я, беззвучно умываясь слезами.

Несколько минут мы просто обнимались, потом она тихо спросила:

— Ты помнишь ту песню, про аистов?

— Не очень, ты же её не любила.

— Маленькая была и глупая. Ты спой, вместо молитвы спой.

Давясь слезами, я вспоминала слова этой дурацкой песни. Нет, она не была детской, вообще нет. Там про аистиху, которая вернулась в родное гнездо и ждёт своего аиста. Весна пришла, всё вокруг поёт и расцветает, а её сердце пустеет и страдает. Я путалась и забывала слова, всхлипывала и вытирала глаза, а Санда мне помогала, подпевала, хотя получалось хрипло и прерывисто. Боль нарастала, сжирала её изнутри, но пока она ещё терпела и подпевала...

Птица без пары пела одна — глупость, ведь аисты вообще не поют, они щёлкают. Но вот эта аистиха пела, потому что тосковала по супругу. Ей грустно петь одной, ведь он уже не вернётся домой. Пусть весна цветёт, в их дом свет уже не придёт.

Потом начались конвульсии. Санда стиснула зубы и выгнулась в позвоночнике, пытаясь вытерпеть сокрушающий приступ. От такого Даттон когда-то разорвал простыни в собственной спальне, а Санда сейчас рвала остатки юбок и мой жакет. Она хватала и сжимала мою руку совсем как тогда, из-за орхидеи. Только сейчас я не бегала вокруг, не зная, что делать. Сейчас мы обе понимали, что помочь уже нечем.

В её словах проскальзывала мольба. Но она так и не попросила прямо, чтобы я облегчила её страдания. Это было бы нечестно. Да и нечем.

Разве что хороший булыжник поискать.

— Ты расскажи моим родителям, — попросила она, когда очередной приступ утих. — Расскажи маме, что я пыталась, хорошо? Нет, стой... не надо это говорить. Глупость-то какая... Вечно я выставляю себя дурой, да? Просто скажи, что я люблю их.

— Конечно, скажу, — сморгнула я новую порцию слёз. — Но они это знают.

— Ничего-то я не успела, — выдохнула она. — Столько хотела сделать, и ничего не успела... Ох, сука, как же больно... — веки зажмурились, и она вся сжалась, пытаясь перетерпеть. Затем снова отпустило, но становилось хуже, мои ладони ощущали липкий жар её кожи, а та становилась всё серее, сосуды выпирали рельефнее, будто собирались прорваться. Да так и было.

Мои пальцы зарывались в её прежде красивые, сейчас грязные и нечёсаные волосы, а подбородок трясся. Часто под конец, когда гниль повреждает мозг, начинаются безумства — как с мамой. Сейчас такого не случилось. Она оставалась в сознании и здравом уме.

До самого конца. Наверное, это гораздо хуже.

Я не помню наших с ней последних слов. Какая-то ерунда, типичная и никчёмная, как аистиная песня. Зато запомнила, как остекленели глаза Санды. Как померк огонь, делавший её светочем не только для родителей.

Был человек, нет человека. Как свечку задуть.

И если я каким-то чудом выживу, если боги подарили устойчивость к гнили не только моему брату, клянусь, что найду сволочь, которая посмела загасить её огонёк.

Найду и уничтожу, даже если больше ничего в жизни не сделаю.

Мне хотелось вопить, оглашая лес и разгоняя зверьё. Вопить так, чтобы шумящая речка заткнулась и покрылась ледяной коркой. Я чувствовала ветер. Будто уловив драматизм момента, он начал дуть сильнее, гуляя кругами, пригибая траву и вскидывая мои грязные, сальные патлы.

Но я не закричала. Ящеры наверняка не закончили охоту, так что лишний шум не поможет мне выжить и отомстить. Но я, вашу мать, выживу. А если сдохну, с того света достану сволочь, убившую мою единственную настоящую подругу.

Я чувствовала такую злость... Боже! Пресветлая Троица! Не знала, что можно так злиться! Попадись мне эти двуногие гадины сейчас, я бы голыми руками с них шкуры содрала и выпотрошила. Но всё же благоразумнее не проверять это на практике.

И ещё кое-что... Блин, как же паскудно...

Но мне действительно нужно выжить, а Санда уже не станет возражать.

Как там говорила Циара? Обстоятельства определяют, что можно, а что нельзя?

Вынуждена согласиться.

У нас с Сандой ножки совершенно одного размера. Сколько помню, она всегда брала мои туфли и ботинки поносить денёк-другой. Теперь моя очередь.

Я стащила сапоги с ног мёртвой подруги.

Глава 24

Искры никак не высекались.

Мне пришлось уйти вглубь леса, оставив тело Санды на берегу. Да, теперь меня будет найти гораздо сложнее, но голоса хищников оказались решающим аргументом: очень неуютно оставаться на открытом пространстве, слушая приближение их переливчатого рокоточка. Понятия не имею, куда забрела, реку уже не слышно, вроде двигалась ещё ниже по течению, но не знаю. Просто старалась оказаться подальше от этих тварей.

Набросав под задницу еловых лап, я накинула на плечи васильковый жакет подруги: да, эту часть гардероба покойной тоже присвоила. Покрой с узкими рукавами не позволил надеть его поверх моего собственного, но всё теплее.

На расчищенном участочке почвы передо мной лежал шалашик из сухих веточек, а под ним — трут из раскрошенной чаги, пучка сухой травы и бересты. Однако все труды оказались напрасны: высечь искры никак не выходило. Нужно всегда таскать при себе кремень и кресало. Сейчас у меня не было даже ножа: кинжал Аншетиля после прополки сорняков утонул в бурных водах Лаиры. Я продолжала безуспешно долбить двумя голышами, подобранными у реки.

Бесполезная затея, уже поняла. Только шум зря развожу, а не огонь. Нужна сталь, чтобы камушек отщепил от неё при ударе немного металла и тот воспламенился на воздухе.

В сердцах зашвырнув их в заросли сныти, я погрузила лицо в ладони и заревела: беззвучно, только плечи тряслись. Боги милостивые, да когда же эти испытания кончатся?

Домой я хочу. Просто домой. К папе и брату. К своим мягким подушечкам и тёплому пуховому одеялу.