Строго говоря, в том нет ничего нового. Ведь только последователям Азара не дозволяется плотских утех, ибо творец мира и богов двуедин, как мифический андрогин. Паладины молятся Бриару, покровителю воинской доблести, а святые сёстры — Дее, богине плодородия. Священные браки между ними заключались и ранее, а в особые праздничные дни совершались неприемлемые с точки зрения современной морали обряды.
До наших дней они дошли в строго ритуализированной форме и процесс совокупления лишь обозначается с помощью символичного инвентаря. Ну, пест и ступа, да всё такое. Постановление синода фактически воскресило иерогамию в её древнейшей форме, так что все жёны у паладинов общие.
Я никогда не знала, как относиться к сложившейся системе. Но меня и не спрашивают, верно? С одной стороны, мне очень жаль женщин, вынужденных жить сразу со многими мужчинами, почти как шлюхи. Только количество «клиентов» ограничено и денег никаких. Разве что чувство выполненного долга по улучшению демографической ситуации.
С другой стороны, многие барышни вовсе не прочь на законных основаниях раздвинуть ноги перед всеми этими статными красавцами. Да и оказаться здесь, за укреплёнными стенами святой обители, означает, что тебе и твоим детям точно не дадут помереть с голоду. В довесок — осознание своей защищённости перед гнилью.
А ещё можно посмотреть на это и вовсе под другим углом. Когда Орден Пресветлой Троицы только начал перерождаться в организацию по защите уцелевшего населения от гнили и тварей, паладинам разрешали брать в жёны женщин с неизвестной устойчивостью к заразе. Стоит только представить... ложиться с ним в постель, каждый раз думая, хорошо ли дезинфицировали его одежду, кожу, волосы...
Бррр... Как же меня передёргивает от таких мыслей.
Нет, хорошо, что для паладинов есть природой и богами назначенные подруги.
Провожатый тронул меня за локоть, и я отвернулась от этих женщин, перестав размышлять, повезло им или нет.
Вскоре часовые подняли решётку ворот, и меня выпустили на свободу.
Встречать приехали все: папа, братишка, Санда, Гвида и даже подмастерья. Мои губы незамедлительно растянулись в счастливой улыбке, а к глазам подступили слёзы.
Первым навстречу ринулся Блайк, моментально заключив меня в крепкие объятия и закружив. Я засмеялась, а тут и остальные подоспели. Брат передал право на телячьи нежности отцу, и мы с ним тоже крепко-накрепко обнялись.
— Доченька... — папина спина задрожала, и я поняла, что он плачет.
— Со мной всё хорошо, всё обошлось, — тихо повторяла я, а пальцы комкали его куртку и тоже не хотели разжиматься, чтобы разлука больше не повторилась никогда.
Райф невовремя сунул мне букет цветов, явно выполняя не более чем роль держателя для них. Санда тоже полезла обниматься.
— Осска, как же хорошо, что ты не окочурилась! — радостно воскликнула она, повисая на шее. — Мы уж собирались в фарфорную лавку заглянуть, урночку для тебя симпатичную подыскать, — из глаз её тоже сочились слёзки, так что едкость слов разбавилась до приемлемого к употреблению состояния. — А ты чего без корсета? — она ощупала моё платье на талии. — Неприлично же! Вот, говорила я твоим, что сама тебе передачку соберу, так не дали! Знаем мол, чего ты ей там навыбираешь! А чего я? Да ничего!
— Да, Санда, я тоже рада тебя видеть. Всех вас. Как же соскучилась!
Гвида схватила меня так, что выбила дух не слабже самого тугого корсета.
— Маленькая моя, ну, наконец-то! Боженьки молитвы-то мои услышали, вняли, здоровьеце тебе поправили! Спасибо им, родненьким. Теперь срочно нужно в храм сходить, отблагодарить. О, а мальчик этот там как? Лисан который?
— Идёт на поправку, — выдавила я, пытаясь продохнуть.
— Лампадку за здравие непременно поставить надо, — наставляла сердобольная кухарка. — Вот сегодня и сходим...
— Гвида, помилуй, девочка же только из карантина, — мягко отговаривал её отец, а глаза блестели — уже не слезами, а просто радостью. — Завтра, всё завтра. Сегодня — отдыхать и набираться сил.
— Тогда чего ж мы ждём? Все домой! Я такой обед приготовила — не встанете.
Угроза возымела эффект и мы начали погружаться в экипаж, нанятый отцом специально для вылазки в обитель за своей единственной доченькой.
Уже сидя в уютной кабинке, я бросила прощальный взгляд на тёмную крепость, ставшую единственным домом для моего брата.
Как он там сейчас, на своей бесконечной войне...
Глава 5
Крыса ещё подёргивалась, будто пытаясь ожить.
Совершенно не понимая зачем, я опустилась на колени, шумно умостив под собой подъюбники. Моё лицо приблизилось к нежелающему застывать трупику. Что же я пыталась рассмотреть? Каких ещё ужасов мне недоставало? Будто какой-то кусочек мозаики выпал и теперь на его месте зияет незаполненная дыра. Я пыталась вспомнить, что упустила, а зверёк замер...
Но лишь мгновение, и его тушку начало сотрясать судорогами. Лапки дёргались, шея с проступившими позвонками вскидывала мёртвую голову, шевелился и дёргался из стороны в сторону лысый хвост. Затем из распахнувшейся пасти вырвался вопль боли.
И мелкая тварь бросилась на меня, острые зубки вонзились в щёку.
Визжа от ужаса и неожиданности, я отпрянула назад, моментально оказавшись на ногах и саданувшись поясницей о столешницу. Пальцы вонзились в гадкую от чёрной гнили шёрстку и отодрали грызуна от лица. Швырнув эту погань на стол, я схватилась за нож.
Лезвие взмыло, блеснуло и опустилось на ожившую мерзость.
Я возносила руку снова, и снова, и снова... кромсала крысу в фарш; летели вонючие брызги, марая меня всё сильнее.
Тяжело дыша, я выронила оружие и посмотрела на собственные руки.
Чернота растекалась по ним, пробиралась под кожу, вены наливались этой скверной и набухали тёмными шнурами. Пальцы снова сжались на рукояти ножа, хотя я не искала его — тот просто оказался, где был нужен. Положив руку на столешницу, я приготовилась перепилить суставную сумку, отделить лишний, осквернённый кусок собственной плоти. Но вдруг подумала: «а как же потом быть со второй конечностью?»
Рук-то две, и обе необходимо отрезать! Потому что нельзя быть такими грязными!
От решения этого жизненно важного вопроса меня отвлекла щекотка: по босым ногам что-то пробежало. Опустив глаза, я моментально выронила нож — и тот утонул в мохнатом ковре, который вздымался всё выше, будто поспевающее в деже тесто.
Крысы.
Полчище крыс. Сотни, тысячи серых тел с длинными хвостами громоздились друг на друга, заполняя собой всё, заставляя тонуть в живом океане. Я пыталась выбраться, хватала этих тварей, не обращая внимания на укусы, но ничего не выходило.
Ну, а крысы... они начали разлагаться. Таяли прямо под пальцами — те увязали в мерзкой жиже, словно в пудинге. Только облизывать фаланги совершенно не хотелось.
В какой-то момент отказываться от этого блюда всё же стало невозможно: я просто захлебнулась. Чёрная дрянь ворвалась в рот, потекла в желудок, стала заполнять лёгкие. И я проваливалась всё глубже, будто увязая в трясине — та засасывала меня, тянула вниз, в бездонную пропасть...
Проснулась я рывком и в холодном поту.
Сердечко скакало так, что взяло бы первый приз на ипподроме.
Очумев от ужаса, я рассматривала собственные руки. Потом отбросила одеяло, задрала ночнушку и стала пристально пялиться на остальное, выискивая малейшие признаки угрозы. Но белые бёдра и голени не выказывали ни малейшего стремления обзаводиться узором распухших вен, наподобие раннего варикоза. Сонное наваждение потихоньку таяло, будто кусочек льда, угодивший за шиворот — но кожу эта льдинка ещё морозила.
Босые пятки коснулись ворсистого ковра и протопали в угол рядом с дверью, к умывальному столику. Из фарфорового кувшина с подглазурной росписью в синих тонах пролился журчащий поток. Ладони окунулись в чашу и щедро омыли сомкнутые веки да щёки, пылавшие нездоровым румянцем.
Я посмотрела на себя в зеркало, позволяя воде стекать с подбородка.
