В третьем классе брат, придя домой, признался, что его не хотят из-за этого принимать в пионеры, посчитав на совете дружины такое поведение недостойным юного ленинца. Мать на следующий день, отпросившись на работе, с утра пошла к директору школы, где, тряся перед ним своим вымпелом передовика производства, выданным ей, как лучшей доярке, устроила такой скандал, что брата приняли в пионеры вместе со всеми, без каких-либо препятствий. Когда же пришло время принимать в пионеры Ольгу, этот вопрос уже никем не поднимался.
Кончилось это тем, что сразу же после окончания школы, брат, не задумываясь, покинул дом, по рекомендации своего духовника поступив учиться в Ленинградскую духовную семинарию, позже отправившись в монастырь, как можно дальше от родных мест, где принял постриг и остался служить.
Ольга навсегда запомнила, сколько неприятностей для них повлек его поступок. Это было единственное заявление в семинарию со всей области.
Стоило только брату его написать, как первым, спустя неделю, по разбитой дождями дороге, на мотоцикле, к ним приехал седой усатый участковый, который, не разуваясь, зайдя в кухню и наследив по половикам, долго и грозно расписывал, до какой беды могут довести все эти семинарии, подытожив почему-то тем, что брат непременно плохо кончит – попадет в тюрьму или в психушку. Следом за ним, через несколько дней, на черной машине приехал вальяжный самодовольный второй секретарь районного комитета ВЛКСМ, в галстуке и лакированных блестящих туфлях. Он привез им банку растворимого индийского кофе в подарок, и, закурив сигарету, доверительно заглядывая в глаза, настойчиво предлагал брату одуматься и поступить на выбор в любое другое учебное заведение района или области, обличая тьму мракобесия и делая упор на достижениях партии и науки, для чего доставал из портфеля потрепанные книги и газеты с подчеркнутыми цитатами. Ольга, присутствующая при этой беседе, ощутила себя участницей какой-то первомайской демонстрации, где на трибуне докладывают об успехах партии в построении светлого будущего, не хватало только транспарантов и торжественной музыки. Последним их посетил председатель колхоза, придя однажды вечером к ним пешком. Надевший по такому случаю свой официальный пиджак со всеми фронтовыми орденами и медалями. Укоризненно тряся головой, он просил брата не совершать порочащего общественность шага и не позорить их колхоз перед людьми. Но брат был неумолим, наверное, осознавая, что это единственный для него шанс вырваться из дома. И никакого другого шанса мать ему не даст.
У Ольги такой возможности не было. Все ее надежды после окончания средней школы уехать в областной центр и поступить в ВУЗ вдребезги разбились о материно непреклонное стремление оставить ее рядом с собой. Не желая рисковать, мать спрятала Ольгины документы, чтоб та не смогла подать их в институт. После чего устроила Ольгу на местные курсы кройки и шитья, с последующим трудоустройством в швейный цех при колхозе, где с утра до вечера Ольга шила мешки и фартуки. Второй год Ольга не могла простить матери этот поступок, скрытно откладывая деньги, чтоб летом навсегда уехать. Скорая смерть отца даже шла на пользу ее планам, отвлекая мать от постоянного надзора за дочкой.
– Надо Анатолия позвать, чтобы с отцом успел попрощаться, – наконец-то с вызовом произнесла мать, уставившись на Ольгу.
– Ну, так позвони ему от председателя в монастырь, – холодно отозвалась та, одергивая старый ситцевый сарафан, – я-то тут причем?
– Звонила, – с каким-то истеричным надрывом провыла мать, закрывая лицо дряблыми мясистыми ладонями с зажатым в них носовым платком,– он сказал, что ему некогда, и что если отцу так нужно его отпущение грехов, пусть молится, как следует.
Ольгу ответ брата ее не удивил. На его месте она ответила бы точно также. Надо понимать, не для того он уехал в такую даль, спрятавшись в глухом северном монастыре, чтоб опять возвращаться в опостылевший дом.
– Что молчишь, стерва? – вновь крикнула мать, – думаешь, я не знаю, как вы все нас с отцом ненавидите? И это за то, что мы вас вырастили и выкормили. Не хотите жить по-человечески, так дайте отцу хотя бы уйти по-людски, попрощавшись с детьми напоследок. Или уже совсем у вас ничего святого не осталось?
– От меня-то ты что хочешь? – непонимающе спросила Ольга, с брезгливостью разглядывая взвинченную мать, от которой веяло очередной истеричной сценой, – если хочешь, я прямо сейчас с отцом попрощаюсь и за себя и за брата заодно, даже в ноги ему поклонюсь. Туда ему и дорога.
– Заткнись, дура.
Какое-то время мать мрачно молчала, разглядывая крашенные в темно-коричневый цвет грубые половые доски, частично закрытые зелеными половиками. Потом подняла на Ольгу мутные злые глаза с короткими редкими ресницами.
– К брату поедешь, уговоришь его приехать с отцом попрощаться. А не то прокляну вас всех.
– Ты чего? Совсем сбрендила? – не слишком уже церемонясь отозвалась, немного опешив, Ольга, – а работу я куда, по-твоему, дену? А за хозяйством кто смотреть будет? А деньги я на дорогу где возьму? Или мне пешком прикажешь идти? Так ведь за месяц могу и не успеть, – для убедительности она указала на висевший на стене отрывной календарь.
– С Тамарой Федоровной в цеху я договорюсь, она тебе даст отпуск без содержания. По хозяйству сама справлюсь, сегодня только пару-тройку куриц заруби и ощипай, – уже без завываний, холодно и расчетливо произнесла мать, очевидно, заранее все обдумав, – денег дам, но смотри, на много не рассчитывай, билеты купить и поесть хватит и ладно. Сильно не пошикуешь. Приедешь обратно, за каждую копейку мне отчитаешься.
Засунув руку в отворот халата и порывшись у себя в лифчике, мать достала замусоленный тряпичный сверток из которого извлекла стопку мятых рублей.
– Я тут все посчитала, должно хватить. И документы вот, держи, – мать вынула из шкафчика и протянула ей обернутые в пожелтевший от времени прозрачный полиэтиленовый пакет все ее документы: паспорт, аттестат и свидетельство об окончании курсов кройки и шитья, – завтра поедешь. До райцентра на автобусе. Оттуда на поезде до Москвы, он каждый день идет, там на другой поезд пересядешь, до Иркутска. До Новозаветинского монастыря там уже с божьей помощью доберешься, брата найдешь. Не забыла – он при постриге имя Феофил взял? За меня с отцом помолись и домой возвращайтесь. Даст Бог, успеете отца живым повидать.
Ольга ошарашено посмотрела на лежащие деньги и документы. Это был тот самый, долгожданный шанс наконец-то уйти из дома. Наверное, что-то похожее мать прочитала в ее глазах, потому что тут же положила руку на деньги, прижав их к столу.
– Подожди.
Подойдя к стене, она сняла икону Макария Мирославного.
– Клянись на святом лике, что вернешься.
– А если я не хочу никуда ехать? – сделала попытку закончить беседу Ольга.
– А я тебя и не спрашиваю, курва. Это твой дочерний долг мне как матери. Целуй икону и клянись, что вернешься, сделав все, как я тебе поручила.
Мать гневно ткнула ей в лицо иконой.
– Клянусь, – Ольга вскользь провела губами по деревяшке и осенила себя крестным знамением.
Мать с довольным видом повесила икону обратно над лампадой. Спокойно отдавая Ольге деньги и паспорт.
– Завтра с утра и поедешь. Вещи сама собери, какие надо, а я к отцу пошла.
Когда она покинула комнату Ольга долго сидела, уставившись на икону, пытаясь встретиться с взглядом изображенного там лика. Но святой, как будто смущаясь, отводил от нее свои печальные округлые глаза, отчего накопившееся раздражение только нарастало.
Икона была старой и досталась им еще в войну. В октябре 1941 года, когда мимо села проходили отступающие части, один шустрый солдат, заглянув во двор, выменял у бабки продукты на подобранную им где-то икону. Соседки, которым он перед этим предлагал обмен, не согласились, лишь только бабка, выросшая в поповской семье, не смогла от святого лика отказаться. Отдала солдату хлеба и сала, сколько в доме нашла. А заодно и сама отдалась в сарае на сене, не устояв, когда крепкое мужское тело рядом почувствовала. Тем более служивый оказался на редкость настойчивым, не способным принять отказ от одинокой тридцатипятилетней перестарки, живущей на краю села. Бабка потом даже не могла толком объяснить, было ли это по взаимному согласию или он ее все-таки снасильничал. Так мать Ольги потом и родилась, посреди войны. Об этой истории в семье не принято было говорить, пока бабка перед смертью сама, взяв Ольгу за руку, не рассказала все в тончайших подробностях, наверное, пытаясь исповедоваться, таким образом, перед родными. Стыдясь того, что даже имени солдата не спросила. Помнила только, что глаза у него голубые были и треугольники сержантские на петлицах.
