Мир кружился и кружился. Оюану не за что было ухватиться. Все рассыпалось.

Откуда-то издалека Господин Ван поинтересовался:

— Ну так что, генерал, стоило оно того? Стоило жизни моего брата?

Оюану не хватало воздуха, он задыхался.

— У тебя было все, ради чего стоит жить, а ты никак не мог в это поверить. Он любил тебя, причем взаимно. А ты зачем-то вцепился в это свое якобы предназначение. Убил Эсеня, хотя его смерть ничего ровным счетом не меняла. Не судьбой ты проклят, Генерал. Ты сам себя проклял. Как ты презирал мою трусость! Между тем из нас двоих именно ты побоялся быть собой и взять свое.

Господин Ван говорил лихорадочно, словно мучить Оюана было ему в радость. Он добрался до самой сердцевины, до сути, и бил туда.

— Ну что ж, Генерал. Может, в следующей жизни, или через одну, или спустя тысячу лет вы встретитесь снова, и мир будет иным. Может, в следующий раз вам хватит храбрости.

Сзади кто-то подошел, и Оюан понял, что сейчас его убьют. Ничего нельзя изменить, отменить, оправдать. Остался только его поступок, который никогда не имел никакого смысла.

Он сгорал и знал, что эта бесконечная, безадресная боль не утихнет никогда, даже после смерти, даже через тысячу мучительных лет.

«Эсень, — подумал он. — Жди меня».

Наверное, Гэн все силы вложил в удар, чтобы пробить доспехи Оюана с обеих сторон. Знаменитый зеркальный панцирь генерала раскрылся стальным цветком. Двенадцать искореженных лепестков окрасились багровым. Меч медленно выходил из груди. Оюан застонал.

Баосян услышал его стон и отстраненно подумал, что все кончено. Кроме Великой Юани, Эсень любил только Оюана. А это момент его уничтожения. Больше, чем просто смерть, о которой Оюан мечтал. Вытащив из темницы отца Оюана, Баосян лишил его действия всяких оправданий, обессмыслил жалкую жизнь генерала и уничтожил его.

Оюан не смотрел на клинок, торчащий из груди. Он часто убивал сам, знал, как это выглядит. На его лице не читалось ничего, кроме опустошения. Баосян внезапно разозлился. Какое право Оюан имеет горевать? У него было все на свете, все, чего Баосян был лишен, а он не ценил, что имел. Отбросил ради чести, ради самообмана. От ярости Баосян задышал часто, будто хищник, готовый вцепиться в добычу. Оюану больно умирать? Хорошо. Пусть станет еще больней.

А ты смотри.

Оюан не сводил глаз с лица Баосяна. Выражение опустошения постепенно сменялось иным, более глубоким и странным, отчего Баосяна мороз по коже продрал. В этих глазах было нечто звериное, чуждое и непознаваемое. Смерть плавно и необратимо расчеловечивала Оюана. Ненавистное лицо с надменными, по-женски тонкими бровями и подбородком, исказилось беззвучным воплем агонии.

В голове Баосяна набирал силу пронзительный крик, — пока не слился в одно целое с сияющим, окровавленным клинком, выходящим из груди Оюана.

Смотри, брат мой!

Баосян не заметил, как одолел последние несколько шагов, разделявшие их. Остановился, лишь налетев грудью на кончик меча. На миг ему захотелось надавить сильней, получить физическое подтверждение своей чудовищной, невыносимой боли. Боли, которую он наконец смог вернуть тому, кто ее причинил.

Тебе больно видеть, как он страдает? Больно же?

С языка сорвалось обвинение:

— Он любил тебя.

До него донеслось мимолетное эхо детского плача. Ребенок карабкается вслед за объектом своего обожания. В другой раз буду стараться лучше. Пожалуйста, не бросай меня. Его передернуло от этого воспоминания. Ненависть к себе была острее боли. Она поглотила его целиком.

Взгляд Оюана на миг снова стал осмысленным — сознание боролось с подступающей тьмой. В нем мелькнуло не сочувствие, но понимание, последняя — посреди ненависти, зависти, ревности — вспышка их родства, проистекающего из любви к одному и тому же человеку. Задыхаясь за себя и за Оюана, которому больше не вдохнуть, Баосян с ужасом ощутил, что все действительно кончено. Оюан был единственным человеком на свете, познавшим любовь Эсеня. Это знание умрет вместе с ним. Рассыплется прахом и никогда не вернется.

Гэн с металлическим скрежетом вытащил меч. Баосян дернулся. На миг мир сузился до него и Оюана. Гэн вмешался, влез между ними и разбил хрупкое понимание, расстаться с которым Баосян был еще не готов.

Оюан стоял, покачиваясь. Он был мал, меньше, чем казался раньше. Баосян смог бы поднять его на руки вместе с доспехами. Но связь между ними прервалась, и теперь Оюан стал просто еще одним осколком мира, рассыпающегося на части под тяжестью желаний Баосяна.

Оюан упал, и Баосян его не подхватил.

Он рухнул навзничь, как разбитая кукла, обратив окровавленное, мрачное, прекрасное лицо к высокому потолку. На секунду слезы в его глазах засияли так, словно он был еще жив. Чудовищная гримаса боли исчезла. Последний отпечаток чувства на его лице — след в пыли, которую вот-вот разнесет ветер, — выражал горе, которому нет равных в мире.

Баосян понял, что все еще сжимает сломанный меч генерала. Вмятинки от пальцев на кожаной рукояти не совпадали — руки у Оюана были меньше. С самого детства Баосян мечтал находиться рядом с братом, но его место без единого усилия занял Оюан. На Баосяна евнух смотрел с тем же неодобрением, что и Эсень. Ну а выросший Оюан обладал всем, чего недоставало самому Баосяну.

Но теперь, когда исчезли яростный воинский дух Оюана и его бесчеловечная способность к насилию, уже ничто не противоречило реальности — осталось хрупкое, истерзанное, искалеченное тело, медленно тонущее в луже тьмы, растекающейся вокруг.

— Оставьте меня.

Дверь затворилась, и зал вместе с телами погибших погрузился во мрак. Белые лепестки со срезанных ветвей порхали как призраки, подхваченные сквозняком, и опускались на пол, отражаясь в серебристых стенах. Высоко над головой мерцал серебряный свод. Точно звездное небо, смутный блеск сквозь надвигающуюся бурю.

Этого момента Баосян ждал, предвкушая, как расквитается за все свои страдания, — и наконец наступит облегчение.

Зал с исполинскими колоннами, обвитыми резными драконами, был пуст и одновременно полон — в нем мерцали призраки. Поднимаясь по ступенькам к трону, Баосян знал, что один из мертвецов наблюдает за ним. Эсень здесь, отделенный от него не более чем тенью — тончайшей преградой меж двух миров — и его можно призвать. Заставить показаться.

Власть призывать духов сродни власти убивать собственными руками, подумалось Баосяну. Близкая жестокая связь. До того как Баосян обрел Мандат, ему было не под силу кроить мир как вздумается. Он не смог бы вызвать дух Эсеня. Теперь у него такая власть появилась. Тьма искушала. Разрушительная мощь нарастала в нем, пока он, дрожа, стоял перед троном. Запятнанные кровью тронные драконы едва мерцали во мраке.

Баосян уселся на трон. Его буквально распирало болезненное яростное ликование. Трясло как в лихорадке.

Он оправдал всеобщие ожидания: стал тем, чего они боялись, что ненавидели, чего сторонились, с чем боролись. Баосян каждым своим вздохом и делом позорил предков, а теперь он — центр мира. Баосян стал Сыном Неба — но не тем солнцем, что приносит жизнь. Он был солнцем, сокрытым затмением, сосущим свет и жизнь мироздания. Луной, пожирающей солнце. Это его стремительно надвигающаяся тень выпила силы из мира. Он — Великий Хан с порченой кровью. Великий Хан, который ползал на коленях, унижался, отдавался, подвергался побоям; Великий Хан слабости, трусости, предательства, жестокости, позора и страха. Все доброе, благородное, достойное умерло в нем.

Тьма поглощала его. Она выпила весь свет, и тень пала на окровавленные тела у ног Баосяна — Великого Хана, стражей, Оюана. Во тьме было пусто. Он остался один.

Предвкушение достигло апогея, слаще и больнее, чем можно вообразить. От этого ощущения голова шла кругом. Казалось, он видит себя издалека, со стороны.

— Эсень! Я знаю, что ты здесь. Приди, полюбуйся на меня. Достоин я твоей ненависти? Превзошел твои ожидания?