Когда Оюан воззрился на него с ядовитым недоумением, Чжу вздохнул.

— Не хочу, чтобы ты сбежал, как только я отвернусь. Ты не знал, что терпеть весь день — вредно для почек? Давай башмаки. Вон там есть деревья. Иди, сделай свои дела.

На миг у Оюана от дикого стыда потемнело в глазах. Он понятия не имел, почему Чжу вообще задумался о его ситуации, но знать, что Чжу вникал в потребности его изувеченного тела, было бесконечно хуже, чем страдать от всеобщего равнодушия. Его аж затрясло от такой беспардонности.

Он соскользнул с лошади, стянул башмаки и носки и с ненавистью швырнул их в сторону Чжу. К его сожалению, не попал. Еще большее сожаление вызывал тот факт, что Чжу не ошибся насчет обуви. Оюан ведь не грязный наньжэньский крестьянин в соломенных сандалиях. Его воспитали как монгола. Для него было делом чести ехать верхом, а не плестить на своих двоих, а босиком он никогда в жизни не ходил. Еще по дороге в кусты камни и острые веточки начали впиваться в нежные подошвы. Пальцы невольно поджимались. Он заставил себя ступать ровно.

Удалившись на достаточное расстояние в рощу, он присел на корточки и справил нужду, ощущая привычную пронзительную ненависть к собственному телу, неспособному даже на простейшую из доступных мужчине вещей. Выпрямился, оправил одежду. Распутал веревку, стягивающую запястья.

И побежал.

Когда Оюан, спотыкаясь, выбрался на поросшую редким кустарником бескрайнюю равнину по ту сторону леска, он был уже не человек — пламя. Пламя агонии. Он отстраненно осознавал, с какой неестественной тяжестью бьется сердце, изнуренное бегом и обезвоживанием, как стертые ноги оставляют кровавые следы в пыли. Но все это уже не имело значения. Вне себя от боли, он словно не во плоти ковылял по равнине, а бестелесным призраком преследовал войско, подгоняемый собственной волей. Он перестал различать окружающий мир. Сияние впереди могло быть небом, или бликующей озерной гладью, или предзакатным солнцем, отразившимся от полоски голого известняка. Не важно. Мир расплывался на ходу, кружился. Впрочем, и это не имело значения — до тех пор, пока на очередном шаге голову не повело окончательно. От головокружения мир смазался в неразличимые полосы, а потом исчез. Все исчезло.

Оюан очнулся в темноте. Мир был неподвижен, как и он сам. Звездное небо заслонил чей-то склоненный силуэт.

— Вот чисто из любопытства, — добродушно сказал генерал Сюй, — ты всерьез собирался бежать всю обратную дорогу до Интяня?

Сломленный Оюан даже не мог отвернуться. Потусторонняя боль, подгонявшая его, ушла, и тело казалось свинцовой темницей. Он был слишком выжат, чтобы двигаться или говорить. Его не хватало ни на одну эмоциональную реакцию. Он просто лежал и моргал.

— Если тебя это утешит, ты смог уйти дальше, чем способен человек — ну, как мы думали. С другой стороны, теперь придется скакать обратно. На, выпей сначала. — Голову Оюану приподняли, чтобы тот мог, не поперхнувшись, глотнуть тепловатой воды. Затем ему заново связали руки со словами:

— Если я оставлю так, а ты чудом очухаешься и украдешь мою лошадь, буду я дурак дураком. Из Чжу ты дурака уже сделал.

Он похлопал пленника по плечу, дружески, ободряюще — абсолютно инопланетный жест, с точки зрения Оюана, чьи приближенные никогда так не рисковали, — и вскинул на руки без видимого усилия.

Оюан со скукой ждал неизбежного комментария насчет роста, но генерал Сюй сказал только:

— Вот так же я тащил его, когда ты отрубил ему руку в поединке. Он, знаешь ли, чуть не умер.

Оюан с трудом просипел:

— Жаль, что выжил.

— Слышал, таракана можно бросить в огонь, а он выживет? — мягко рассмеялся генерал Сюй. Он был высок, почти на голову выше Оюана. Крепкое сложение отличало его от юношей с осиными талиями, из которых состоял отряд Чжу. Оюан рассматривал прямой нос и чеканные скулы генерала с непривычного ракурса. Чжу Юаньчжану до такой мужественной красоты и харизмы как до луны. Генерал швырнул Оюана позади седла, как добытого на охоте оленя, привязал покрепче и вскочил на коня сам.

— Моего братца трудно убить. Ты не первый, кто пытался.

Стояла ранняя осень, но ночи уже были тихие и холодные. Озаренная звездным светом дорога голубела под копытами коня. Тряская рысь вышибала из Оюана дух, кровь приливала к голове. Силы были на исходе.

— Знаешь, как я с ним познакомился? — помолчав, спросил генерал Сюй. — Мы вместе подвизались послушниками в Ухуанском монастыре. Да-да, в том самом монастыре, который ты сжег. К тому моменту, как он там появился, я уже несколько лет был послушником. Своей семье он оказался не нужен. Они бы оставили его умирать… да только умерли сами. Монахам он тоже был без надобности. Там, откуда мы родом, голодающие дети — не новость. Они толпами приходили в монастырь, умоляли впустить. Монахи им не открывали — рано или поздно либо подохнут, либо уйдут восвояси. Мой брат стал единственным, кто не сделал ни того, ни другого. Он их взял измором, чисто на силе воли. На все был готов, чтобы добиться своего: бороться, страдать, терпеть. А знаешь, чего он хотел? Просто чтобы ему позволили выжить. Быть человеком, а не пустым местом. Не сдохнуть за просто так.

В темноте, один на один, даже незнакомцы становятся ближе — рождается ощущение, что чужие мысли и слова предназначены тебе одному.

— Я почему за ним пошел? Потому что из всех, кого я знаю, Чжу — единственный, кто не смирился, когда ему не нашлось места под солнцем, а поклялся изменить мир. Знаю, ты его ненавидишь, он же якобы разрушил твою судьбу. Просто ты не веришь в его победу — что здесь, в Тайчжоу, что в схватке с Чжанами, Главным Советником… А я вот верю, что Чжу Юаньчжан свое слово сдержит.

Генерал Сюй не был похож ни на одного из знакомых Оюану монахов, но сейчас он говорил со спокойной, истинно буддийской уверенностью:

— Он победит. Не вопреки тому, кто он есть, а благодаря этому.

Тайчжоу был не город, а так — городок под серым штормовым небом. Раскисшие улицы топтал юаньский конный патруль. Ветер трепал светло-голубые флаги на укреплениях. Хотя городок стоял на берегу широкой бурой реки, в воздухе витало нечто не совсем речное: насыщенный минеральный привкус, который будил в Чжу необъяснимое предвкушение чего-то неизведанного, никогда ранее не испытанного.

Выдав себя за труппу бродячих акробатов в масках и костюмах, они легко вошли в Тайчжоу, не привлекая внимания юаньцев. Пока младшие члены их отряда крутили сальто посреди улицы перед пыльными оживленными горожанами, Чжу наблюдала за Оюаном. Тот неподвижно стоял поодаль в маске яростного демона, которую она ему выбрала. Сбитые в кровь ноги промыли и перевязали — Чжу ради такого дела пожертвовала своим запасом полотна для нагрудной повязки и обмоток на руку. И все равно удивительно, как он в таком состоянии держится на ногах, не говоря уж о том, чтобы ходить, не хромая. Он же не прокаженный, чтобы ничего не чувствовать, подумала Чжу. Каждая линия его тела выражала страдание. Но обычный человек боли избегает, а Оюан бросается на нее грудью: между ним и его страданием нет ни малейшего зазора.

Попытка к бегству ее скорее тронула — на что он отважился, какое расстояние смог пройти. Чжу всегда знала, что генералу позарез нужна его судьба, но только теперь осознала это во всей полноте. Они с Оюаном срезонировали так глубоко, что Чжу чувствовала себя впервые зазвучавшим гонгом. Вот он — человек, которому ведомо, каково это: хотеть чего-то всем своим существом. Который сгорает в пламени собственного желания. Для которого в мире нет ничего важнее.

Оставлять Оюана в живых всегда было неоправданным риском. Кто знает, что еще ему придет в голову, если она снова допустит ошибку — и даже если не допустит. И все же… Чжу не забыть саднящее чувство неправильности, настигшее ее при мысли, что Оюан погиб. Лакуна в ткани мира. Пропасть, в которую кричишь, не слыша эха. Теперь в присутствии генерала Чжу охватывал озноб восхищенного удивления: вот человек, подобный ей самой, человек, умеющий желать с той же силой.