С непривычной для нее объективностью она поняла, что большую часть времени проводит в фантазиях. С самого начала она представляла себе голос, а иногда и образ своей соседки по комнате, Терри. Прошлой ночью Терри был вполне реальной, но даже тогда между ними была стена – Барбара здесь, Терри там. Теперь стена истончилась. Сегодня позвать Терри получилось легче, чем вчера, и на этот раз она появилась здесь, в комнате у Адамсов, а не в той, что в общежитии, и сама она была почти как настоящая.

Очень скоро она начнет приходить сюда без моего ведома, и тогда я точно чокнусь, – подумала Барбара.

Однако, чем дольше она оставалась в плену, тем больше возникало фантазий помимо Терри и тем реальнее они становились. Барбара наматывала круги в бассейне, и иллюзия была настолько яркой, что, работая ногами, она ощущала сопротивление воды, чувствовала запах хлора и слышала эхо по всему зданию бассейна. Она находилась дома, в своей комнате, все снова было как на прошлой неделе, а на комоде стояли очень красивые принесенные матерью цветы. Потом она сидела в баре «Рефьюджи», а Тед угощал ее пивом и долго и на полном серьезе рассказывал о попытке устроиться на работу за границей. Образы из нормальной жизни множились у нее в голове, насыщенные деталями, цветами, ощущениями, запахами и вкусами. И, будучи более интересными, чем ее нынешнее неподвижное состояние, становились такими же реальными, как окружающий мир. Накопившись, они начинали выливаться, вываливаться, выплескиваться наружу, вне всякой последовательности, вне контекста, причем одновременно, пока от требуемого ими внимания у нее не заболевала голова. Разум, лишенный нормальной стимуляции, начинал создавать свой собственный мир.

Если меня продержат здесь достаточно долго, я ничем не буду отличаться от сидящей на галлюциногенах наркоманки, – сказала себе Барбара. Ее воображение захватили дикие фантазии о Рипе Ван Винкле [4], вернувшемся в мир из места вне времени и пространства. Нет, хватит! – мысленно воскликнула она. И ее фантазии, как испуганные птицы, взмыли в воздух лишь для того, чтобы снова усесться неподалеку, в безопасной тени, на периферии реальности.

К этой целиком умственной борьбе примешивалась другая – физическая.

Разум, конечно же, получал сообщения от тела – как учитель Барбара прекрасно это изучила. Но будучи пленницей, она обнаружила, что эти сообщения – нового и совершенно неизвестного ей вида. Ее тело, крепко связанное, обездвиженное, внезапно лишенное возможности беспрепятственно перемещаться – наяву или во сне, – стало способно испытывать панику само по себе. Вчера, прошлой ночью ее охватывали судороги иррационального, физического, немыслимого ужаса, когда ее руки и ноги принимались дергать веревки, которые, как понимал ее разум, в любом случае не поддались бы. Это вызывало лишь ненужную боль и заканчивалось затягиванием петель, которые развяжут лишь несколько часов спустя. И хотя Барбара осознавала это, она так и не смогла сдержать пугающие движения своего тела.

Этим днем она, казалось бы, в какой-то степени обрела контроль над своим сопротивляющимся организмом. Время от времени ее все еще охватывало желание порвать веревки, снести стены, разрушить дом, сбросить все физические ограничения непреодолимым взмахом восхитительно свободных рук и ног. Однако, сконцентрировав силы и внимание, смогла сдержаться. Закусив кляп, заставила себя лежать спокойно. Но в этом вынужденно неподвижном состоянии появилось новое ощущение.

Невнятное, бездумное и слепое, оно тем не менее разрасталось у нее внутри. Контроль человечества над жизнью, над природой обеспечивается лишь неусыпной бдительностью, мыслительной и практической деятельностью. Обездвиженные, крепко связанные, мы беспомощно наблюдаем, как сорняки и заросли захватывают территорию, как дом, оставленный без присмотра, гниет, а сад без полива засыхает. Оказавшись в плену, в изоляции, в неподвижном состоянии, мы теряем свои права, свое место в жизни и начинаем тонуть.

Барбара, конечно же, не думала ни о человечестве, ни о садах, ни о чем таком. Тем не менее она все понимала. Желая обрести успокоение, чувствовала, как постель под ее спиной холодеет, будто она лежит на черной отмели, а медленно накатывающие волны прилива растут и будут расти до тех пор, пока не утопят ее и не унесут в небытие.

Эта мысль, более пугающая, чем потеря контроля над разумом, едва не довела ее до слез, но она не могла плакать из-за кляпа во рту. Я не могу, – сказала себе Барбара, не задумываясь о том, какому из этих страхов она бросает вызов. Просто не могу освободиться.

Ее прервала отвлекающая мысль, пришедшая из другой части сознания: я свободна, когда сплю. И Барбара стала молиться о сне, от которого ее отделяли долгие и мучительные часы.

П

о мере того как тьма сгущалась, вечер становился все более угрюмым. Деревья поникли, образовалась преждевременная роса. Стало так тихо, что можно было услышать шорохи стрижей и летучих мышей, охотящихся в сумерках. В полной темноте, над деревьями, безмолвной рекой и лежащими дальше полями, то там, то здесь судорожно вспыхивали отблески молний. Кратковременно освещаемые ими, тяжелые черные тучи тянулись вдоль далекого залива на восток, к океану. Они напоминали бредущих великанов.

Синди сидела в одиночестве на заднем крыльце, босая и неряшливо одетая. Положив локти на колени и подперев руками подбородок, она с тревогой наблюдала за наступлением ночи. В свои десять лет она уже не боялась молний и грома как таковых. Но они по-прежнему напоминали ей о том времени, когда она была маленькой и когда в каждой второй вспышке молнии ей мерещились смутные очертания безымянных, страшных богов, крадущихся по небу. Она боялась, что в следующее мгновение их взгляды могут упасть на нее, и их гигантские ноги вдавят ее в землю. Она плакала и требовала утешения.

Теперь, когда эти явления стали больше ей понятны, она переносила грозы и бури так же, как и другие, то есть равнодушно. В небе не существовало никаких великанов. Но в те ночи в мире что-то было, что-то, постоянно присутствующее, но редко видимое глазу. С приближением грома, ветра и дождя Синди вспоминала все это, вспоминала, как плакала.

Но сегодня она чувствовала, что гиганты не придут. Янтарные вспышки молнии были тусклыми и далекими. Тем не менее она ощущала себя одинокой. Старшие дети отсутствовали уже несколько часов; Она поужинала вместе с Бобби, и он пытался поспать, пока не настал его черед сторожить Барбару. Передачи по телевизору были скучнее, чем когда-либо, и Синди осталась одна, в темноте, смотреть на ночь. Груз ответственности и одиночество были невыносимы. Она подняла голову и с беспокойством оперлась ладонями о ступеньку. Как вырваться на свободу?

Ответ был таким же, как и в более тихий вчерашний вечер: Барбара.

Хотя Синди не была такой избалованной, как думали люди, – на самом деле она считала, что ее избалованность или послушность не нарушают пределы разумного, – тем не менее она была по-детски уверена, что стоит одной ногой уже в мире взрослых. Она зависела от этого мира и тянулась к нему, особенно когда чувствовала себя так, как сегодня. И Синди раздражало, что ей ничего не позволяли делать, при том, что эта проблема была вполне решаема – как сейчас. Джон, Дайана, Бобби и Пол могли трогать Барбару как хотели, а ей разрешалось только смотреть. Она понимала, что ее роль в группе фактически сводится к простому наблюдению. Таким образом, Барбара, которая была ей дороже, чем кому-либо из них, стала для нее такой же далекой, как если бы находилась в Европе. Это тоже было невыносимо. И, думая наполовину об этом предгрозовом вечере, наполовину о собственных потребностях, Синди представляла, что может сделать.

В отличие от Бобби, она не осмелится освободить Барбару. В отличие от Джона или Дайаны, не станет перемещать ее в одиночку. Но – если Барбара согласится – она может убрать у нее кляп изо рта и хотя бы поговорить с ней. А в данный момент ей только этого и хотелось. Это было опасное и смелое желание. Но как иначе ей продержаться до прихода Бобби? С решимостью и с улыбкой Синди встала и, громко хлопнув дверью, вошла на кухню.