Лето выдалось жарким, детвора из речки не вылезала, а вот Ивану лишь пару раз удалось вволю покупаться, столько дел он на себя взвалил. Время свободное выдавалось – он ватагу братьев и сестёр, всех, кто твёрдо на земле стоять научился, в лес вёл. С ним матушка всех отпускала, а когда он в поле занят был, в лес лишь две старшие сестры, Софья и Александра, отправлялись. Но они боялись на медведя нарваться – косолапого в то лето в лесу частенько видели. Хоть он на людей не нападал – увидит, повернётся и в сторону уйдёт, – но всё равно как понять, что у дикого зверя в голове творится. Деревенские хорошо знали: медведь, если за человеком и погонится, в поле ни за что не выйдет, поэтому надо сразу же из леса на опушку выбежать. Вот девчата лишь вдоль опушки и ходили.

С Иваном-то уже не так страшно было, он большой, защитить в случае чего сможет. А уж как интересно с ним по лесу ходить! Он же все съедобные грибы и ягоды знал, его покойная бабушка научить успела. Он этой науке и меньших взялся обучать. Да истории всякие при этом рассказывал. Так он ими всех заинтересовал, что вечерами малышня на сеновале устраивалась поудобней, и Иван давай снова сказки да побасёнки рассказывать. Скоро и соседские ребятишки заходить стали. А через некоторое время вся деревня об их забаве прознала. Маменька и то подходила, внизу стояла, слушала, потом спросила как-то:

– И откуда, Иван, ты столько сказок знаешь?

– А я бабушку любил слушать. Она много сказок нам рассказывала, пока жива была, мы с Сонькой и Санькой тогда совсем маленькими были. Она нам сказку расскажет, сама спать пойдёт, а я лежу с закрытыми глазами – так интересней получалось – и себе всё то, что она только что рассказывала, представляю, да многое ещё и сам додумываю. Вот всё это в моей памяти и сохранилось. А потом, когда мы с дядей Тихоном в Жилицы из выходов возвращались и у меня немного времени свободного выдавалось, я книги читал. Знаешь, сколько я книг уже прочитал? Почти все, что у него есть. А дядя Тихон говорит, что это всего ничего, книг на самом деле очень много. Я, когда разбогатею, все деньги на книги буду тратить. Так интересно читать, что умные люди пишут!

– Ой, сын. Дай-то Бог, чтобы всё у тебя получилось, как ты надеешься, – как-то печально сказала матушка и в сторону отошла.

Лапино было маленькой и очень бедной деревушкой, поэтому офени если туда и заходили, то с совсем уж незамысловатым товаром. Такой платок, который Иван своей матушке подарил, был большинству лапинцев не по карману. Однако деревенский староста пришёл к ним в дом и попросил Ивана, чтобы они с Тихоном про Лапино не забывали. Иван даже улыбнулся, услышав его просьбу. Ведь Тихон каждый раз, когда судьба заносила его в эти края, обязательно Лапино посещал.

Как-то к Ивану пришла Марфа, жена Николая-плотника. Родом она была из-под Мстёры, ребёнком в семье была единственным – не успела матушка других детей народить, померла вскоре, как первая дочь на свет появилась. Быстро это случилось, почитай, полгода всего после родов и прошло. Марфа даже вспомнить её лицо не могла, лишь тепло рук да нежность груди – вот и всё, что в памяти осталось. Марфин батюшка был одним из первых в деревне иконописцев. Он и дочку свою любимую пристрастил к этому занятию – научил её всему, что сам знал и умел. Нечаянно это получилось. С малых лет привыкла она часами стоять за спиной батюшки, когда он работал. Вставала так, чтобы он её не видел, не отвлекался от своего дела, а сама секреты его мастерства постигала.

Понял он, что дочь всерьёз живописным делом увлечена, начал ей поручать всякие незначительные детали на заказных парсунах вырисовывать: например, облака на небе или кустики всякие на дальнем плане. К иконам он её не допускал, мала ещё, да у неё и у самой душа к этому не лежала, не успела созреть, наверное. Там ведь всё большое, серьёзное. А она рвалась на маленьком кусочке дерева что-нибудь изобразить. Чаще цветы с ягодами, а то и зверей каких-нибудь невиданных, которых сама выдумала. Такие миниатюрки из-под её рук выходить стали, что батюшка нарадоваться на них не мог.

Жить бы ей да жить в батюшкином доме, но вот когда ей ещё шестнадцати не исполнилось, влюбилась она в молодого плотника, который в артели работал, что в их селе избы рубила. Бросилась к тятеньке в ноги, когда Николай пришёл её сватать. Тятенька очень Марфу любил, не стал он её счастью мешать. Вышла она замуж, перебралась к мужу в Лапино и принялась в свободное время потихоньку расписывать брошки, гребешки и прочую такую мелочь, которую её муж из всяческих отходов для неё делал. Зачем она этим занималась, и сама понять не могла. Зуд какой-то в руках возникал, вот она и брала инструменты всякие да краски с лаками, которые ещё из дома родительского с собой захватила, и начинала творить, что в голову приходило. Николай к этому с пониманием относился, не ругался совсем, а даже помогал изредка, когда, по её мнению, надобно было мелочь какую подправить.

Услышав, что Иван в офени подался, она и попросила его совета, куда можно свои поделки пристроить. Целый мешок приволокла к ним домой, чтобы он своим опытным глазом посмотрел, будет это продаваться или так, пустая затея. Иван глянул и обомлел. Такую красоту эта Марфа творила. А уж пуговицы деревянные, расписные, крупные, яркие, для праздничной одёжи пригодные, что в той куче оказались, которую Марфа на стол вывалила, настолько хороши были, что их хотелось тут же к чему-нибудь пришить да так на улицу выйти, пусть все любуются. Без всякого совета с Тихоном Иван чуть ли не половину своей котомки наполнил Марфиными поделками. Договорились, что если они будут продаваться, то Иван следующей весной, когда домой вернётся, с ней расплатится. Цену она не стала называть, сказала так: за сколько бы ни продалось, за всё спасибо скажет.

Лето проходит быстрее, чем остальные времена года, вот и то лето тоже катилось к своему завершению. За последние полгода Иван ещё подрос, а уж сил набрался столько, что и совсем за взрослого мог сойти. Настала пора готовиться к возвращению в Жилицы. Зимняя одежда, в которой он домой пришёл, стала ему маловата. Матушке пришлось всё своё портняжное мастерство употребить, чтобы сыну было что на себя зимой надеть. Может, вещи и неказистыми получились, но зато тёплыми и по размеру.

За неделю до Дня святых Фрола и Лавра хлеб уже был скошен и обмолочен. Основные работы закончились, и Иван собрался уходить. Маменька накануне пирожков да блинов напекла, в туесок сложила, чтобы не помялись, а Иван туесок в свою котомку убрал.

Из дома Иван вышел, когда солнце ещё из-за горизонта не поднялось, хотя на улице совсем светло было. Дорогу он себе хорошо представлял, знал, сколько идти придётся и как силами своими распорядиться, поэтому особо спешить не стал. Земля была тёплой, он лапти снял и остался босиком. Нашёл длинную палку, котомку свою на неё приладил, лапти рядышком, палку на плечо – и зашагал.

Небо чистое, облачка лишь где-то на горизонте виднелись, а в поднебесье птиц всяческих тьма. Жаворонки с лугов вспархивали, сразу же высоко-высоко поднимались и принимались песни петь. Столько птичьих мелодий одновременно с неба лилось, что в голове всё перепутывалось. А уж чибисы – те как начинали свои вопросы задавать, никак успокоиться не могли. А главное, одно и то же спрашивали. Всё их интересовало, «чьи вы» да «чьи вы».

С чибисами у Ивана с детства особые отношения сложились. Он с мальчишками любил наблюдать, как они летают. Они такие выдумщики, как все птицы летать не желали, а часто-часто крыльями махали и в воздухе качались, как будто лодки в сильный ветер на волнах: вверх-вниз и опять вверх-вниз, – а потом камнем на землю падали и исчезали. Очень мальчишкам хотелось чибисовое гнездо найти и рассмотреть его хорошенько. Ясно дело, когда птица на землю садится, она первым делом к гнезду должна спешить. Вот ребята в том месте, куда чибис опускался и начинали искать. Не раз всё вокруг обшаривали, а гнезда как не было, так и нет. Ни разу не удалось Ивану на гнездо с яйцами, а лучше с птенчиками посмотреть.