Вначале отец меня в курс дела ввёл, коротенько перечислив всё то, чем они с мамой в последний месяц занимались и чего я знать не мог. Хоть и ездил я на почту в Сочи чуть ли не каждый день, для того чтобы с родителями по телефону пообщаться, но много ли наговоришь, когда за твоей спиной целая толпа стоит, а горсть пятиалтынных, предварительно наменянных в кассе переговорного пункта, кончается с немыслимой скоростью. Только поздороваешься да главными новостями успеешь обменяться, глядишь – уже и на прощальные слова денег не остаётся.

Папа рассказывал долго, о многом, пусть и мелком, что в их жизни произошло. Почти весь август они в Москве вынужденно провели, мама в поликлинику на давно ожидаемые процедуры ходила. Назначили их ещё в середине весны, а вот очередь лишь в августе подошла, так что они лишь по воскресеньям на дачу выбирались: полить там что требуется да яблоки-падалицу собрать, ну и с ягодных кустов, пока всё дрозды со скворцами не склевали, созревший урожай снять.

В Москве дел особых не было, поэтому они то в гости к кому-нибудь из многочисленной родни ходили, то сами гостей принимали. Самым заметным событием стал приезд дяди Никиты, старшего брата отца, из Воронежа, где он, выйдя на военную пенсию, осел. «Молодец старик, – подумал я, – в таком возрасте решиться ночь на поезде трястись. Правда, повод немаленький. Его дочери Лине, а моей, значит, самой старшей двоюродной сестре, шестьдесят пять лет отмечали». Вот папа мне про юбилей, на который собралась чуть ли не вся родня, с полсотни близких родственников, и рассказывал. Укоряли его, что сын – это я, значит – где-то на югах своё пузо греет. Пришлось объяснять, что в нашей стране выбрать время, когда тебе дадут путёвку в санаторий, где можно пошатнувшееся здоровье поправить, трудновато даже для учёного такого уровня, коим Иван Александрович – опять же я то есть – является. Ну, всем присутствующим с таким доводом пришлось согласиться. А я, пока он всё это рассказывал, подумать успел, что завтра не завтра, но в самые ближайшие дни надо на улицу Шверника наведаться, где сестрица моя с семейством своим проживает, да с юбилеем её, пусть и прошедшим, поздравить.

В общем, за папиным рассказом мы успели почти до МКАД добраться. Я прикинул, что такими темпами до цели нашего визита, неведомой мне деревушки Жилицы, мы как раз к обеду доедем. К тому времени где-то перекусить надо будет. Интересно, найдётся какая-нибудь столовая по пути или нет? Мы с Любой об обеде не подумали, ни единого бутербродика я с собой не прихватил. Может, у отца что-нибудь в сумке имеется? Спрашивать вроде неудобно, ведь утро ещё. Часовая стрелка только-только за цифру семь перевалила. Ладно, сейчас что беспокоиться. Вот когда организм настойчиво своё требовать начнёт, тогда и будем думать, как из создавшегося положения выходить.

Дальше моя очередь подошла. Ну, мне совсем просто было. Расскажи распорядок одного дня – и всё, остальные близнецы-братья. Разве что процедуры могут различаться да меню в столовой. О рыбалке, случайно приключившейся, я ему уже доложил. Вроде больше и не о чем.

Мало не мало, но пока я всё это рассказывал, мы в Балашиху не только въехать успели, но и до самого забитого перекрёстка, который я знал, до пересечения Горьковского шоссе с Советской улицей, добрались. Там постояли немного. Порассуждали на тему, что шоссе очень уж узкое, расширять его надо, а куда и за счёт чего – непонятно.

Наконец вырвались на оперативный простор и уже не потащились, а поехали, и пусть скорость была не более двадцати километров в час, нас она радовала.

Ещё с пяток километров преодолели, смотрю – папа, рядом сидящий, напрягся весь. По-видимому, к серьёзному разговору, ради которого он меня и позвал в эту поездку, готовится. Ну, я тоже замолчал и ждать принялся, что дальше будет.

– Вот, сын, о чём я рассказать тебе хочу, – наконец начал отец. – Об истории нашей семьи. Я знаю её с середины восемнадцатого столетия, когда на Руси правила императрица Елизавета Петровна. Шёл 1748 год от рождества Христова. Эту дату в нашей семье передавали из поколения в поколение. Жило тогда в одной из государственных деревень на Владимирщине, Лапино именуемой, дитё крестьянское, которое окрестили, как и многих на Руси, Иваном. Отца его, так же как и деда, к тому времени уже покойного, тоже Иванами звали, ну а фамилий тогда у крестьян вообще не было. Иван сын Иванов из деревни Лапино – и всё. Мужи государственные полагали, что для холопов и этого достаточно. Земля в тех местах была неурожайная, подзол сплошной, да ещё болото на болоте, а деревень тьма целая, и тоже одна на одной стояли. В общем, крестьянам, которым в ту пору и так несладко жилось, в наших краях совсем тяжко приходилось. Не жизнь, а каторга, только что без кандалов и цепей на ногах. Единственным доступным развлечением было то, чего сейчас в нашей стране, по официальной версии, вообще не существует, то есть секс. Ну, в те времена это называлось плотскими утехами. Поэтому детей народилось тьма. Многие, правда, в младенчестве помирали, но народ на это смотрел просто, даже поговорка такая была: «Бог дал – Бог и взял». Для того чтобы и самим выжить, и семью прокормить, мужики по всей стране зимой чаще всего занимались так называемым «отхожим промыслом». Ну, ты хорошо должен знать, что это такое.

Мне оставалось только кивнуть: в школе мы это проходили, да и в книжках я, конечно, читал, как сбивались мужики в артели и уходили, кто с топорами дома рубить, кто ещё на какие работы на стороне, в те края России, где своих рук не хватало. А отец из сумки, которую он в ногах поставил, бутылку с молоком достал, крышку из алюминиевой фольги отколупнул, отпил пару глотков и мне протянул:

– Горло промочить не желаешь?

– Пап, ты же прекрасно знаешь, что я от молока никогда ещё не отказывался. Что спрашивать?

Отпил я немного – действительно во рту сухость появилась – и бутылку отцу вернул. Он достал из сумки пробку, специально под широкое горлышко сделанную, бутылку запечатал и назад в сумку убрал. Я даже успокоился. Если отец молоко с собой прихватил – явно для меня, сам он не очень большой его любитель, – значит, и бутерброды или что иное, но тоже для желудка существенное, там наверняка имеется. А отец тем временем своё повествование продолжил:

– Ну а для наших мест отхожий промысел даже не обычаем был, а самой что ни на есть насущной необходимостью. Вот и Иван, когда вырос и в сознание вошёл – лет тринадцать ему тогда, по преданию, было, – тоже захотел каким-нибудь делом в межсезонье заняться. Он и так без дела не сидел: и лапти плёл, и лукошки с коробами мастерил, и даже ложки деревянные научился вырезать. Но это всё в избе да в избе, а ему на волю хотелось. А тут к ним в деревню, как на заказ, коробейник один явился – их ещё в наших краях офенями называли. Дело поздней осенью было. Деревья уже листву сбросили, но снег ещё не выпал, да и морозы не начались. Коробейник этот уже не первый год по округе ходил и их деревню тоже навещал. Крестьяне его хорошо знали. Бывало, он в соседней избе останавливался. Там староста деревенский жил, детей ему Господь не дал – баба хворой оказалась, поэтому места у них приютить одного гостя хватало. Вот он иногда, пока деревенские его товара не наберутся, там и ночевал. Ну а днём по избам ходил. Так и к родителям Ивана заглянул. Всякой мелочи он в этот раз в своём коробе немало принёс. В основном то, что женщинам в обиходе требовалось: иголки с нитками, зеркальца с гребешками, бусы да браслеты, платки на голову нарядные и всё такое прочее. Ну и для мужиков там тоже кое-что нашлось. Особенно всем нравились ножи заводской работы. Их у коробейника немало было. А ещё он небольшими деревянными иконками торговал.

Иван на продавца как уставился, так глаз с него не сводил. И правда, было на что посмотреть. Роста высокого, очень крепкий и сильный на вид. В горницу входил – голову нагнул, чтобы за притолоку не задеть. Тятенька у Ивана тоже не маленький, но голову не наклонял, так проходил. Худой, но лицо нормальное, не измождённое, как это часто бывало, когда люди больны. Этот же на здоровье явно не жаловался.