Тихон замолк и даже пару шагов успел сделать, но вновь остановился и продолжил:

– Так это я тебе про лавки только рассказал. Они что – они, как избы в деревнях, постоянно на одном месте стоят. А кроме лавок, здесь ещё чуть ли не сотня балаганов имеется. Ярманка закончится, их разберут, сложат да на время уберут в надёжное место, а к новой ярманке вновь соберут. Многие балаганы под торговлю приспособлены, как у твоих знакомцев, о которых ты говорил. Но есть и такие, где всякие лицедеи, да циркачи с магами, да шуты гороховые народ развлекают. Мы с тобой туда обязательно сходим, а если времени хватит, то и не единожды. Вот ты поизумляешься. – И он ещё раз улыбнулся.

«Наверное, вспомнилось ему что-нибудь», – подумал Иван.

– А ещё там трактиров целая улица, – продолжал рассказывать Тихон, – туда нам тоже хочешь не хочешь, а заходить придётся. Я, например, уже сейчас готов перекусить, но пока у нас на это времени нет… Что это мы стоим-то? Пойдём побыстрее, дел полно! – спохватился он вдруг и широкими шагами направился к входу на ярманку.

Толпа, стоявшая у входа, уже вся растеклась по её просторам, поэтому Тихон с Иваном вошли внутрь почти без помех. С правой стороны стояли высокие шатры. Ивану показалось, что в самый первый вошёл кто-то из его новых знакомых, о чём он и сообщил Тихону. Тот, коротко поразмыслив, ответил:

– А что, давай-ка мы твою догадку проверим, да заодно я с дядей Феофаном познакомлюсь. Ты вроде говорил, что у них товар имеется, который нас заинтересовать может. Так что вперёд.

Я с удивлением наблюдал за отцом. Он так возбудился, а может, правильнее сказать, воодушевился, что даже руками начал размахивать. Таким я его видел лишь несколько раз в жизни. Первый раз на моей памяти это произошло, когда родился Валька, мой младшенький братец. В то время я почти взрослым был. Как же, уже в школу пошёл, пусть в первый класс, но всё же, поэтому хорошо происходящее запомнил. В те далёкие теперь времена до самого рождения младенца никто не мог предсказать, кто это будет – мальчик или девочка. Попытки по народным приметам угадать пол будущего ребёнка давали правильный результат примерно в половине случаев, поэтому рождение ещё одного сына привело папу в такое восторженное состояние, что это даже трудно описать. Тогда дело простым размахиванием рук не ограничилось, он от избытка чувств даже петь пытался. При этом отсутствие и слуха, и голоса ему нисколько не мешало.

Второй раз это случилось, когда Хрущёва сняли. Папа его терпеть не мог, говорил, что это с самого начала большой ошибкой было, ведь Хрущёв известный интриган. Вот как только он своего добился, то сразу же принялся подчищать грехи, которые успел во множестве насовершать во времена политических репрессий.

Ну а дальше был ввод войск в Афганистан. Папа тогда не единожды приводил слова какого-то выдающего политика прошлого – к сожалению, я забыл чьи. Речь шла о том, что народ победить нельзя, его можно лишь уничтожить. Из Афганистана мы вышли с большими потерями, и это касается не только убитых и искалеченных советских солдат, но и очень нехорошего осадка, оставшегося в памяти нашего народа.

А затем был сбитый на Дальнем Востоке так называемый «южнокорейский пассажирский «Боинг». Папа был включён в экспертную комиссию по расследованию той катастрофы. Правда, на место он не выезжал, но со всеми материалами был ознакомлен. Тогда он, так же как сейчас, очень эмоционально себя вёл, объясняя нам, что это была хорошо спланированная акция со стороны американских спецслужб. Советские доказательства, что тот «Боинг» спокойно где-то приземлился, а наше ПВО сбило его копию – американский самолёт-разведчик, никого в так называемом цивилизованном мире убедить не смогли. Или, скорее, они не захотели убеждаться.

В то же время танки, дошедшие аж до Красной площади в августе нынешнего года, почему-то у отца такого возбуждения не вызвали.

Сейчас же он, вскочив с лавочки и размахивая руками, внушал мне, что именно тогда, во время той самой первой холуйской ярмарки, в психике Ивана произошли коренные изменения, позволившие ему очень быстро превратиться в первостатейного купца.

– Понимаешь, сын, – вдалбливал мне в голову мой обычно очень уравновешенный отец, – именно тогда он познакомился со всеми людьми, впоследствии сыгравшими огромную роль в его судьбе.

Удивительно мне это было. Отец у меня был правдоискателем. Солгать он не мог ни при каких условиях. Иногда крутился, как уж на сковородке, но лгать не лгал. Недвусмысленности и предположений он терпеть не мог, а тут такая вера в то, о чём он мне рассказывал. У меня же сомнений всё равно осталось очень много.

А отец вновь на лавку уселся и свой рассказ продолжил:

– Первым, кого они увидели, войдя в балаган, был сам Феофан. Вот кто искренне обрадовался при виде Ивана:

– Ванюша, добрый день. Рад тебя видеть. Как сам? Всё в порядке? А мой, вишь, опять приболел. Лежит в избе, матушка вокруг него квохчет, аки наседка. – вздохнул Феофан. – Он ведь у нас единственный. До него трое родилось, и все мальчики, но ни один не выжил, все померли. Кто в годик, а один так до трех лет прожил, такой крепкий был, мы с женой нарадоваться не могли. Потом год неурожайный случился. До голода не дошло, но люди исхудали очень, вот после этого у нас мор и произошёл. Кровавый понос начался, много народа от него в деревне умерло, и нашего Ванятку сия судьба не миновала. Лекари сказали, что это дизентерия. Мы тогда на Вологодчине жили, молодыми ещё были. Я в ватаге трудился. Дóма избы рубили, а в эти края доставляли и ставили. Вот вскоре после смерти Ванечки мы здесь неподалёку церковь новую собирали. Разговорился я со священником местным, очень известным в то время, светлая ему память. Поведал ему о горе нашем. Он внимательно меня выслушал, но ничего не ответил. Молча повернулся и ушёл. Меня даже обида попервоначалу взяла. Как так, к тебе человек пришёл, горе своё выплеснул, а ты промолчал, и всё. Но на следующий день вернулся ко мне тот батюшка – ещё раз добрым словом его помяну – да сказал, что мне надобно место жительства сменить. Всё, мол, в той деревне, где мы раньше жили, будет нам с Любашей о нашем умершем сыночке напоминать. И предложил он нам в эти края перебраться, даже занятие для меня подыскал. В соседней деревне опытный плотник надобен был, вот он с общиной деревенской и переговорил. Нам с женой место для избы на краю деревни выделили и избу всем миром поставили. Я работал с утра до ночи. Мужики убедились, что я в этом деле действительно дока, ну и сделали меня старшим. Здесь у нас Проша и родился. Жена очень тяжело его рожала, думали, не выживет. Но, слава Христу, всё обошлось, вот только детей нам больше Господь не дал. Так-то Проша здоровый и сильный. Видели бы вы, как он топориком ловко работает. Залюбуешься. Но вот стоит ему с работой закончить, как сразу на него хворь непонятная наваливается. Мы уж несколько лет назад его даже к одному известному профессору в Москву возили. Из немецких стран тот профессор к нам приехал. По-нашему говорить ещё совсем не умел, через толмача мы с ним общались. Он посмотрел, послушал и сказал, что мальчик вполне здоров и все болезни у него в наших с ним головах. Дескать, и мы, и он сам много думаем об этом. Особливо его матушка. Чуть что – в крик: «Ах, Проша расхворался! Ах, Проше полежать надобно!» А профессор нам разъяснил, что парню работать больше требуется, тогда и на хвори времени хватать не будет. Вот всё это лето он топориком махал. Ты не видел, а мы такой ладный терем для купца в Вязниках поставили. Сами ходили потом вокруг и даже не верили, что это наша работа. Да и все, кто ни увидит, считают, что заморские мастера тот терем соорудили. А там вся отделка снаружи – Прошиных рук дело. Это он своим топориком настучал. – И Феофан как-то жалобно и горестно улыбнулся.

Иван даже онемел от всего услышанного и не знал, что ответить, да и надо ли здесь что-либо говорить.