— Что толку было пытаться сказать тебе, если ты не хотел знать?
— И что ты собираешься делать со своим знанием?.. — голос Ральфа звучит безжизненно. — Выжать из него остатки наследства?
— А почему нет? — Филипп пожимает плечами. — Я не святой и не пытаюсь сделать мир лучше. Хрен знает, сколько таких вот девочек у него на счету. И мне даже плевать на них. Слабые всегда умирают первыми. Это закон природы. Я — сильный. Я буду жить.
Он проходится по комнате взад-вперед.
— Помнишь, когда нас вышибли?.. Мой отец сказал мне, что в его роду вторые сыновья становились священниками, а не гомиками. И что я отныне ему не сын. У меня есть десять минут, чтобы дойти до ограды. На что я буду жить, его не особенно волновало. «Можешь сдавать задницы пожилым содомитам!» Так он сказал. Епископ только кивал и слушал... Он-то у нас — святой. Когда ты попросил меня жениться на Джессике, мне было практически все равно. Я уже не соображал, что делаю... Ты, якобы, был его сыном, продолжателем его рода, а я никогда не был создан для службы... Но у той ветви, к которой относится Райнер, у женщин очень специфические черты... Ты, конечно, не знаешь, но я-то часто виделся со своими кузинами. Ты представил мне ее и сказал: «Джессика», я услыхал «Бинго!»
— Теперь понятно, почему он восстановил именно тебя, а не своего племянника...
— Для Ральфа это было так важно. Служение, вера, стремление возвыситься над голосом плоти... Сильно ты возвысился? Всю жизнь ты живешь во лжи. И даже сейчас ты цепляешься за эту проклятую ложь, лишь бы не снимать епископа с пьедестала...
— Прекрати! Хватит! — я встаю между ними, загородив Ральфа.
В последний раз я видела его таким, когда садилась в машину женщины из службы опеки. И мне не хочется пережить это снова.
— А то, что? — спрашивает Филипп, сузив глаза. — Ты расплачешься?
— Да! — отвечаю я.
И он... прекращает. Говорить, по крайней мере. Ходить по комнате он умудряется с удвоенной скоростью.
— Есть вещи, в которые невозможно поверить сразу, — швыряю я ему в спину. — Я тоже не могла! Если бы не анализы...
Филипп оборачивается. Так резко, словно я бросила в него не слова, а по крайней мере, тарелку.
— Он держит тебя взаперти. В деревне, которая тебя, якобы, убивает...
— Тебя это не касается!
Я стискиваю напряженное, словно камень плечо. Ральф вскидывает голову и в его глазах я вижу много всего такого, что предпочла бы не видеть. Боль, ярость, стыд и... чувство вины. Я верю: он ничего не знал. Но от этого почему-то еще больнее: как можно не знать? С другой стороны, ведь верит же вся деревня, будто фрау Вальденбергер — чокнутая. А она и рада: может говорить во всеуслышанье, не таясь...
Совсем, как Джессика. Да, как Джессика. Она всегда говорила правду.
Филипп смотрит на меня в упор и почувствовав его взгляд, я поднимаю глаза. Теперь, по крайней мере, мне ясно зачем я ему понадобилась. И почему больше не нужна. Для нас все кончено. Пусть дальше разбираются сами.
— Я люблю тебя, — произносит он. Так обреченно и глухо, что до меня не сразу доходит смысл его слов. — Ты меня с ума сводишь... Наверное, это мне наказание, за то, что не стал священником. Любить без взаимности...
Ральф вздрагивает, словно его ударило током. Так вздрагивают, просыпаясь в ночи оттого, что приснилось, будто падаешь с лестницы.
— Я тоже люблю тебя! — возражает он.
— Любил... Пока у нее не выросли сиськи, — отвечает Филипп. — Ты спрашивал, почему я трахнул ее? Чтобы сделать тебе больно, Ральф. Зачем затеял все это дерьмо с судом? Чтобы сделать тебе больно... В отместку за всю ту боль, что ты причинил мне.
— Я рад, что все еще тебя мотивирую, — голос Ральфа звучит точно так же глухо и обреченно.
Я стою, скрестив руки на животе и смотрю под ноги. Какая чарующая сцена! Трогательная, но без пафоса. Хотя, быть может, еще не конец и кто-нибудь из них подпустит пару слезинок.
— Что ты собираешься делать дальше?
— Все то же. Или ты думал, я оставлю сан из-за этого мудака?.. Я хочу быть священником. Мне нравится быть священником!
— Мы могли бы стать миллиардерами!
— Для меня это не имеет значения. Я помогал тебе, потому что ты женился на Джессике. Это твой путь, Филипп. Не мой. Теперь ты можешь с ней развестись. Епископ вряд ли станет возражать. Теперь...
— Ты прав. Он не станет. Он теперь будет очень покладистым. Будет делать все, чтобы я был счастлив.
В комнате есть и другие неодушевленные предметы, но их взгляды останавливаются на мне.
— Ты забыл, что есть еще и Верена.
— Я дал ему слово, что это никогда не всплывет. И я сдержу свое слово.
— Спасибо, что известил, — через толстый слой льда, я слышу сарказм. — Могу я спросить, как именно ты собираешься держать свое слово? Язык ей отрезать? Пальцы отрубить? Глаза выколоть?
Филипп морщит нос, передразнивая не прозвучавший смех. Он медлит, рассматривая ковер и я дрожу все сильнее. Хочется схватить его за рубашку и хорошенько встряхнуть. Будь он поменьше, я так и сделала бы.
— Фил?.. — голос Ральфа вздрагивает. Что он увидел в его лице, что прочел по одному ему лишь видимым знакам. — Филипп, что ты?..
— Она может переехать, — роняет он. — Я... я не стану возражать. Выкрасит волосы, нанесет на кожу автозагар и наденет линзы. Она нужна тебе? Будь с ней. Все, что от нее требуется — хранить себя в тайне.
Фраза падает в пустоту, словно капля в гулкую бочку. Ральф удивленно приоткрывает рот. Его глаза расширяются и Филипп закусывает губу. Он вскидывает лицо, словно просит ни о чем его больше не спрашивать. В глазах появляется странный металлический блеск. Филипп кривится, как от боли и Ральф поднимается, чтобы обнять его. По-мужски, крепко. Филипп отстраняется, уперев ладонь в его грудь. И тогда Ральф тоже наклоняется и прижимается лбом ко лбу Филиппа. Тот замирает, крепко закрыв глаза. Они не целуются. Не делают ничего такого, просто стоят, сблизив головы. Филипп обхватил руками Ральфа за локти. Но я отвожу взгляд в сторону, ощущая себя ужасно лишней.
— Я поеду, ладно?.. Мне нужно время... время прийти в себя.
И кто теперь — Русалочка?
Он украл мою роль. Вызвался первым. Теперь уже не имеет значения, что он выгадал несколько миллионов. Будет считаться лишь то, что Филипп собой пожертвовал. Предоставив Ральфу выбор: я и муки совести, либо Филипп и те же самые муки.
— Я у себя, — цежу я сквозь зубы.
— Не обнимешь на прощание? — спрашивает Филипп. — Из вежливости?
Комедиант херов. Ральф тоже смотрит. Да так, словно я не имею права сердиться. Даже наоборот, ручку графскую целовать должна. И меня прорывает.
— Иди ты на хер! А ты, Дитрих, знаешь что, ты? Оставайся со своим замечательным другом, если ты так его любишь! Можете из Джессики чучело сделать и в кресло сажать за ужином. Но с меня хватит!
Он сбрасывает скорбь легко, словно шляпу. Ральф останавливает его, мертвой схваткой вцепившись в плечо, но Филипп продолжает пританцовывать на месте, как стреноженный жеребец. Он выворачивает шею, яростно сверкая глазами. Настолько взбешенный, что просто не понимает, как легко может высвободиться.
— Двуличный ублюдок, — собственный визг раздирает барабанные перепонки. — Ненавижу тебя! Не нужны мне твои подачки!..
След от моей руки расцветает на его лице, как Красный цветок. Я уклоняюсь от просвистевшей в воздухе ответной пощечины. Ральф что-то кричит, пытаясь оттащить его в сторону. Но я ничего не слышу. Собственный крик еще звенит и бьется в ушах, как перепуганный голубь. Мысль «Он убьет меня!» рождается и мгновенно гаснет. Мне уже все равно, пускай...
Тишина оглушает.
Мертвая, набухшая тишина. Мы ли замерли, или это замерло время? Отпечаток моей ладони еще горит на его щеке. Филипп медленно поднимает руку к опущенной голове. Словно все еще не может поверить, что я подняла на него руку.
Ральф встает между нами.
— Иди наверх!
— Нет.
Хочется смеяться и плакать одновременно. Он продал меня. Продал!.. Самая выгодная сделка из всех, что он заключал. Я отступаю, смахивая слезы.
