— Доброе утро! — произносит Ульрике, но в глазах у нее затаилось что-то недоброе. — Позавтракать пришла?

— А зачем, по-твоему, еще ходят в ресторан?

— Не знаю. Может быть, приступить к работе?

Филипп, хмурый как небо за широким панорамным окном, одаривает ее нехорошим взглядом. Невинно ухмыльнувшись, Ульрике распахивает глаза. Быть может, в далекой юности за этот взгляд ей в школе не ставили двоек? Я морщусь.

То ли вчера природа бы была добра к ней, то ли сегодня ночью от нее убежала девочка с волшебными волосами. В резком белом свете люминесцентных ламп сразу ясно: ей не просто не двадцать пять. Ей даже явно не тридцать пять. Заполненные морщины, когда Ульрике пытается придать лицу какое-то выражение, вздуваются под кожей, как черви.

— Господи, — говорит Филипп с отвращением. — Тот человек, что тебе лицо делал... Он кто по профессии?

Ульрике, качнувшись на каблуках, смотрит на него, словно пытается осознать: не почудилось ли ей это. А Филипп вдруг мягко и почти нежно спрашивает меня:

— Как обычно, малышка? Омлет, свежие помидоры и цельнозерновой тост? — он с улыбкой протягивает руку и заводит мне за ухо прядь волос.

Ветер, яростно взвизгнув, обрушивает на окна невидимый кнут, отчего в зале вздрагивают все стекла разом. Дождь изо всех сил барабанит по ним, словно выбивает торжественную дробь к поднятию военного флага.

Со всех сторон на меня смотрят мои бывшие подруги. Смотрят, словно подбадривают. Даже Янек смотрит. Ждет, что Филипп обратится в вервольфа и откусит мне голову.

— Да, — отвечаю я, улыбаясь Филиппу так нежно, как только смогу и привстав на цыпочки касаюсь его губ своими. Наташа за спиной Филиппа тотчас вскидывает большой палец в одобрительном жесте. — Ты уже определился, с кем сядешь?

Улыбаясь, он проводит рукой по моей щеке и небрежно, не глядя, приказывает Ульрике:

— Покажи ей где мы сидим.

Пока Филипп, как простой человек стоит в очереди, набирает омлет с большого чугунного поддона и делегировав Лоне поджарить мне тост, возвращается, Ульрике успевает высказать все.

Припав к столу грудью, которая даже больше, чем у меня, — только не изменяет форму, соприкасаясь с твердой поверхностью, — она выплевывает ругательства. Не отрываясь взглядом от широкой спины Филиппа, шипит:

— Катись отсюда!

— А как же наша любовь?

У Сондры, пробегающей мимо, вздрагивают уголки губ и она так стремительно несется на кухню, что даже Ульрике в ее состоянии, догадывается, что здесь произошло. Она одним глотком допивает кофе. Спрашивает высокомерно и холодно:

— Думаешь, я шутки с тобой шучу? Я все выяснила. Кто ты, что ты и откуда ты. Никакая ты не сестра. Подстилка. Официантка. Позавчера ты разносила тарелки.

— И еще — кофейники. Кофейник, знаешь ли, денег стоит. Его кому попало не выдадут.

— Чего не выдадут? — спрашивает Филипп, возникая у меня за спиной и садится рядом.

Ульрике раздраженно, двумя руками берет кофейную чашечку. Она пустая, но дама настолько зла, что какое-то время попивает из нее воздух, даже этого не заметив.

— Кофейник.

— А-а, — коротко отвечает он, кладя руку на спинку моего стула. — Работать так унизительно... Кстати, Ули, а чем ты занимаешься. Ты так и не рассказала.

Заметив, наконец, что чашка пуста, Ульрике долгое время собирается с духом, глядя на ее донышко. Потом неопределенно пожимает плечами.

— По большей части, я занимаюсь благотворительностью.

Видимо, так на языке высшего общества, в котором они оба вращаются, называется «безработная».

— Ты ей что, тоже не заплатил?

Филипп кусает согнутый указательный палец и шепелявит:

— Это была чистая любовь!

— Да ты просто жадный!.. — говорю я, придвигая к себе тарелку.

— Я не могу тратить твои деньги на других баб.

— В апреле, — перехватывает инициативу Ульрике, — я снималась для журнала «Плейбой». Я говорила, помнишь?

— Ах, да, — говорит Филипп, убирая руку с моего плеча и наклоняясь над столиком. — Вчера. Было интересно!

Его взгляд и в самом деле становится заинтересованным и я начинаю понимать, что все, о чем мне рассказывал Ральф, действительно правда. Все эти перепады настроения, которые я приписывала дурному характеру избалованного женским вниманием богача, на самом деле — отрепетированная до блеска игра.

Ульрике вскидывается, словно побитая собака, которую вдруг ласково окликнули. Несмело пока еще, но с такой надеждой в глазах, что я чувствую, как к горлу подкатывает комок тошноты. Мне хочется схватить ее за руку, потрясти за плечи. Прокричать в лицо: «Ты что же, слепая?!» Но по ее торжествующему взгляду, я вижу, что могу кричать, что угодно. Она не поверит ни единому слову.

Бросив на меня торжествующий взгляд, Ульрике, вибрируя восторгом как голограмма, начинает так подробно рассказывать о себе. Вдоль позвоночника бежит холодок. Как естественно и непринужденно он расспрашивает ее. Как элегантно и просто запутывает, заставляет выдавать те вещи, которые она хотела бы скрыть. Но стоит Ульрике сболтнуть что-то лишнее и слегка покраснеть под слоем тонального крема, как Филипп успокаивающе улыбается и ободрительно похлопывает ее по руке. Это поощряет ее к еще большему полету тупости. За пять минут мы узнаем о неудачном разводе, поисках мужа и третьей подтяжке лица.

— Слава богу, ты не из этих самодостаточных и богатых баб. Не хотел бы, чтобы моя вторая жена считала, будто бы имеет те же права, что я, — подыгрывает Филипп. — Зачем мне в спальне еще один кошелек?

Он откидывается на спинку стула, улыбаясь ей одними глазами, как улыбался мне, когда мы были на яхте.

— Я за патриархальный строй, — сообщает он пылко прищелкнув пальцами. Это придает его словам некий лихорадочный отзвук, словно в стуке кастаньет под бешенный ритм фламенко вспыхивает вокруг нас круг пламени. — Моя жена должна уметь только две вещи: быть красивой и слушаться. Зарабатывать деньги и принимать решения буду я.

Я рада, что этих слов не слышала Лона. У нее бы окончательно съехала крыша. Да что там Лона? Ульрике — эта, казалось бы, прожженная насквозь, опытная бабенка, с легким стоном подается к нему. В ее широко раскрытых глазах горит вера. Она произносит хрипло:

— О, Фил... Я даже не представляла.

Он смотрит на нее в упор, чуть приоткрыв губы, словно хочет поцеловать, но как только ее глаза увлажняются от ответного обожания, внезапно меняет позу и выражение лица. Отстраняется, словно закрывшись ледяной броней, прищелкивает в мою сторону пальцами.

— Эй, Сахарочек. Где твой преподобный брат?

— Молится, — мой голос звучит враждебно и я ничего не в силах с этим поделать. Ненавижу, когда меня называют так. — Возносит хвалы за все, чем господь в своей бескрайней милости одарил его.

Ульрике прячет торжествующую улыбку за чашку с кофе. Решила, что я ревную. Филипп реагирует на ее усмешку мгновенно. Заговорщицки улыбается, словно призывая быть внимательной к тому, что он сейчас скажет.

— Я уверен, что невзирая на все эти милости, он опускается на колени реже, чем Ули...

Она издает горлом звук, похожий на тот, что издает засоренная раковина, всасывающая в себя остатки воды. По лицу разливается смертельная бледность, а в широко раскрытых глазах застыло выражение, как у застреленного животного. Все это жутко смотрится в сочетании с еще растянутыми в улыбке губами.

Филипп делает глоток кофе:

— В чем дело? Я что-то не то сказал?

К Ульрике возвращается способность дышать и разморозив свою улыбку, она закрывает рот. Уголки губ все еще подрагивают, в глазах стоят слезы, но она продолжает сидеть.

— Ты ведешь себя непорядочно.

— А ты чего ожидала? — спрашивает он. — Что я от счастья умру, если ты ухватишься зубами за мой неокрепший член?

Она молчит, вытаращив глаза. Я — тоже. Стыдливо молчу. В ту ночь, когда я, наконец, соблазнила Ральфа, мне тоже казалось, что он от счастья с ума сойдет. Неужели, Фил и со мною говорил также, но я не заметила, как не замечает его тона Ульрике?