— Ты сейчас не в том положении, чтобы нарываться.

— Может, как раз в положении, — возражаю я.

Ральф угрюмо сверкает в ответ зубами. Вчера он сделал вид, что напился, хотя весь вечер не подливал в бокал и зажал меня в ванной, пока остальные были в гостиной. А я не притворялась, я напилась. И я позволила ему, прикрывшись выпитым.

— Я бесплоден.

— О-о, — я почесываю затылок. — Сочувствую.

Ральф закатывает глаза и я вспоминаю вдруг: ах, ну да. Ведь он же священник. Я так привыкла мысленно снимать с него сан, что теперь это происходит автоматически. Он поджимает губы и цедит:

— Предупреждаю на случай, если ты попробуешь пристроить мне чужого ребенка...

Жестко, больно. Но я привыкла к тому, что он очень часто и очень несправедливо бьет. Я отвечаю: достойная преемница его методов:

— Думаешь, мне лучше подбросить его Филиппу?

Ральф долгим спокойным взглядом смотрит мне прямо в глаза. Меня передергивает. По коже бегут мурашки. Словно Смерть встала сзади и пальцем провела по спине. У Ральфа хищно вздрагивают ноздри. Может быть, он чует мой страх? А может быть злится. Он так изменился за эти два года, стал настолько чужим... Я больше не могу читать его, как читала раньше. Лишь смотреть, осознавая как мало могу ему предложить.

— Поговорим? Как взрослые? – говорю я. – Или будем дальше ругаться, как малолетки?

Он кивает.

— Могу я начать? По праву более взрослого?

— Да, па... — я осекаюсь: взрослые не ехидничают, когда говорят всерьез. — Да, Ральф.

— Я говорил тебе, всегда говорил, что ревнив. Помнишь? Я объяснял тебе, что Филипп – мой друг, но и мой соперник. То, что я и он делим девок, это другое. Тебя ни он, ни я делить не хотим. Меня бесит, что ты даешь ему всякий раз, когда он захочет! Бесит, что стоит ему лишь поманить пальцем, как ты бежишь к нему! И каждый раз, когда ты с ним трахаешься, меня разносит меня на части. От ревности.

Он говорил; все так. Но я никогда не воспринимала это всерьез. Ральф и ревность? Разве великим свойственны низменные чувства? Сама я не то, чтобы не ревнива... Сама я всегда отделяю секс и любовь. Подумав ночь, я успокоилась, признав за ним право трахаться с кем-то. Пусть трахается, лишь бы никого не любил.

Мысль о том, что он — мой бог и мой демон... ревнует меня, — не сразу умещается в голове. Я молчу и Ральф продолжает, сверившись с пастельными красками над нашими головами.

— Ты бегаешь, как дура от своей тени. Ругаешься со всеми из-за него. И что? Где был Филипп, пока ты плакала в текилу в том баре? Где?!

- С тобой? Когда ты велел мне отправиться на прогулку... Где все это время был ты?

- Я переваривал увиденное.

- Ты никогда не думал, что и Филипп ревнует? Я не приз, я не бог весть какая ценность. Так почему вы сцепились из-за меня?

— Действительно! — Ральф даже усмехается, оскорбленный.

— Ой, все!

- Как женственно... Раньше ты так не говорила, — Ральф улыбается, но так грустно, что мне становится сильно не по себе. — Знаешь, прежде, чем ты всплыла в Гремице... Нам пришлось изучить штук десять, похожих по описанию, тел. Многие были в очень плохом состоянии. Но это еще цветочки... Когда мне позвонили, сказать, что некая Верена Дитрих пытается устроиться на работу... я подумал: лучше бы она умерла!.. Что, не нравится? Не отводи сейчас глаз. Мне тоже не нравится понимать, что я пал так низко! Но правда в том, Ви, что я предпочел бы знать, что ты смирно лежишь где-нибудь в канаве, вместо того, чтобы гадать, кого же ты предпочтешь! Знаешь, каково это — подыхать от боли, будучи не в силах ничего изменить?

Страх проходит. Задохнувшись от боли, я опускаю глаза.

— Знаю!

Дать бы Ральфу хоть на миг ощутить, каково это! Когда душа взрослой женщины, умирая от ревности, глядит на мир глазами ребенка. Когда мужчина, который для тебя все, полюбил другую. Потому что ей двадцать шесть, а тебе — лишь восемь.

Слезы капают на колени, словно весенний дождь. Может, смирно лежать в гробу — не так уж и плохо? Ральф был бы счастлив, а я была бы спокойна.

— Зачем ты ходила к Джессике? — когда он, наконец, разжимает губы, мне становится не по себе очень сильно.

— Мне нужны были деньги. Ты когда-нибудь пробовал жить на восемьсот евро в месяц?

- Мы с тетей жили на них вдвоем.

- Тогда ты не знал другого! А я, представь себе, знала! И падать, куда больнее, чем не взлетать.

— Тогда зачем ты здесь? Почему ты не поехала к Филиппу, если бабка выгнала тебя из-за Филиппа?!

— Я не могу тебе этого сказать.

— Ты мне можешь мне этого сказать!

— Это мое дело.

— Это не твое дело! Это мое дело, мать твою, потому что я имею право понять, что здесь происходит.

— Ничего, Ральф! Ничего нового. Мы встретились вчера на берегу. И я поплыла, потому что мозги у меня не в сиськах даже, а между ног. У меня почти год не было мужчины. А я не давала, мать твою, обет целомудрия. Если ты так хочешь меня, какого черта ты вялишь меня на палубе, вместо того, чтоб пялить в каюте? Хочешь меня? Пойдем! Не хочешь, не делай мне нервы.

Ральф хмыкает.

— И, правда? Чего же я не пялю тебя в каюте?

Спохватывается, хлопнув себя ладонью по лбу: ах, да!

-- Вспомнил?

Ральф смеется. То ли горько, то ли злорадно. В его смехе смешались оттенки нескольких чувств: горечь, злость, жалость, бессилие и смирение. Готовность принять судьбу. Не знаю, помнит ли он те слова, что произнесла Джессика, когда увозила меня из больницы.

— Какая же ты еще маленькая, — говорит он и, протянув руку, берет меня за лицо. — Филиппу насрать на тебя... А мне нет.

- Будь ему на меня насрать, ты бы его прикончил.

Какое-то время мы сидим, не издав ни звука. Лишь вода чуть слышно плещется о борт яхты, да чайки протяжно кричат у берега.

— Ладно, окей. Пойдем в каюту...

Поздно.

Всхлипы чаек в розово-лавандовом небе заглушает резкий моторный рев. Белая лодка, отделившись от пирса, берет курс на «Мирабеллу», оставляя за собою две полосы белоснежной пены. Ральф оборачивается, сощурив глаза.

— Смотри-ка!.. Это ты с ним?

Я прикрываю глаза ладонью, как козырьком. Филипп снова с женщиной. С красивой женщиной, насколько я могу судить по ее волосам и тонкой фигуре. Белокурые локоны летят по ветру, безупречные, длинные, тугие; легкое белое платье в греческом стиле, облегает формы богини.

Я отжимаю лежащий, как мертвая птица бюстгальтер. Я уничтожена. Ральф делает знак рукой.

— Оставь. Чему тебя учила твоя бабуля?

Заглушив мотор, лодка скользит по гладкой воде, оставляя за собой расходящиеся треугольником полосы.

— Не поняла?

Ральф щурит глаза, расплываясь в недоброй вурдалачьей улыбке и садится, чтобы нас не было видно с воды.

— Он думает, я пялил тебя в каюте. Так вот, останься и притворись, будто пялил. Пусть эта баба встанет ему желчным камнем в протоке. Теперь, поняла?

— Да.

- Стой! – он хватает меня за руку и притянув к себе, впивается в грудь губами.

Глава 2.

«МОРСКАЯ ВЕДЬМА»

Филипп в белоснежной рубашке и белых брюках, которые надевал на наше первое свидание, перебирается на нос лодки. Может, это — его охотничий наряд? Бросает Ральфу прикрепленную к кольцу на борту веревку. Тот ловко ловит ее на лету, выдавая немалый опыт и упершись ногами в палубу, подтягивает лодку к яхте. Он протягивает Филиппу руку, помогая перебраться на борт. Что-то яростно шипит ему в ухо, повернувшись к лодке спиной. Филипп невозмутимо разводит руками.

Плевать ему на все просьбы.

— Где твой бюстгальтер? — он прикрывает ладонью глаза и смотрит на меня, щурясь от солнца. Свежий засос горит как маяк. — Или твоему бедному брату не по карману полный комплект?

Его прямо корежит; наверно, от безразличия.

— Брат не поощряет излишеств, — холодно отшучиваюсь я.

— Не поощряю, — бархатным голосом произносит Ральф, обращаясь к женщине, — мы с вами нигде раньше не встречались?