Жахнули от Нивы. Со стороны задних сидений. Прямо из окна. Тама форточка выбита. Вот оттудава по мне и всадили! Обрез видать. С ружьем он-бы так быстро не управился. Места ему там мало, чтобы длинные стволы крутить. Дым — облаком оттуда вылетел. Его ветер сразу закрутил, понес над дорогой. Будто живой дым. Белый, перьями, крылья расправил, как ангел! Красиво! Да чо мне теперь...
Обожгло мне бочину, что ниже груди. Слева! Больно, словно огонь внутри горит! Пуля в бок мне попала. Плохо мне, и с каждым вздохом все хуже и хуже. Силы будто враз меня лишили. Руки занемели и ноги подкашиваются! Чуть ружье не выронил. Перехватил его поудобнее. Смог все-таки затолкать патрон в казенник. Захлопнул стволы, навелся, да туда жахнул! Попал-не попал в кого, дык хрен его знает! В глазах замерцало, задвоилось, да так, будто снег мелкий перед глазами. На колени упал. А встать, уже не могу! Хотел было Серафиме крикнуть, чтобы со Степкой бежали-спасалися... Дык, и на это, сил уже не было! Только хрип из меня вышел. Видел, как волчок туда запрыгнул, в Ниву. Прямо в окно разбитое! Закричали там. Завозилась возня. Волк все рычал! Думал, сейчас и волчка подстрелят, да — нет. Затихло там сразу! Ну и хорошо, что не стреляют. За волчка переживал... Хотел разглядеть, чего-же там, да глаза сами вниз опустилися. Кровь моя на землю капает. Густо так, бурая, да яркая. Аккурат в ямку от колеи. Растекается ручейками узенькими, да все больше и больше. Много так ее! Струится по животу и ногам, да в ложбинках земли, словно река бежит. И больше нет сил, чтобы ее остановить! И нет, чтобы на ноги встать... Прилягу пока. Полежу, — думаю. Чтобы хоть чуточку силушек накопить. Да как полежу, — встану! Домой хочется...
Соскучился я уж очень по всем! И по жонке моей, и по дядьке Вию, и по Васяке и Махал-Махалычу! Еще Толян вот вспомнился. И Татяна Петровна вспомнилась. Все они тут. Перед глазами моими. Стоят, да улыбаются! Даже сосед мой тут. Козел этот окаянный! И тот стоит, — лыбится... Тьфу! Еще Иван, тот, что в городе похороненный. Стоит сбоку от них, мне подмигивает. Зовет к себе. И все зовут! Ну и я вроде иду к ним. Иду, а дойти не могу! А так хочется, чтобы вместе с ними быть! Бегу уже к ним, да никак добежать не могу.
— Вставай!
Ее русые волосы, мягкие словно шелк, слегка колышутся на ветру и обрамляют лицо, подчеркивая ее изящные черты. Но самое удивительное — это ее глаза. Яркие зеленые глаза, словно два изумруда, в которых можно затеряться навсегда! И вот она, моя мама, в белом платье, словно ангел, спустилась на землю. Пришла ко мне! Она всегда такая красивая и нежная! Ее улыбка наполняет меня теплом и любовью, а ее голос звучит как мелодия, которую я хочу слушать еще и еще. Она пришла ко мне, чтобы поддержать, чтобы дать мне силы! Ее нежные и теплые руки трогают мою ладонь. Бережно прикасаются к моему лицу. Гладят мою щеку. Осторожно убирают слезы из моих глаз. — Мама! Мамочка моя... Ты пришла! А я тут, лежу. Устал я кажется... Пойдем домой? Там у меня хлеб и молочко. А еще печка натоплена и вороненок у меня там. Он ждет! Хороший такой. Тебе он обязательно понравится! Еще я кашу поставил томиться. Скоро дойдет каша! Все у меня хорошо и все у меня есть! Только забор плохонький. Починить собирался, да все — никак... Ну ничо! Это я поправлю враз! Мне бы только еще немножко отдохнуть...
— Вставай! — она ударила меня по лицу. Сильно, наотмашь!
— Что ты делаешь, мама? Это же я, Терентий! Сын твой...
Новый удар и я открыл глаза. Видение растворилось и мигом исчезло где-то там, среди сереющего, вечернего неба. Перед глазами красивое лицо молодой женщины. Русые волосы, слегка колышутся на ветру и обрамляют ее лицо, подчеркивая ее изящные черты. На меня с тревогой смотрят яркие зеленые глаза, словно два изумруда, в которых можно затеряться навсегда! — Серафима?
— Очнулся! Как хорошо. Я это! Серафима! Я — миленький! Руку держи. — она приложила мне тряпку к ране. — Прижми сильнее! Вот так! Ох какой тяжелый... — Серафима стала тянуть меня наверх, чтобы я поднялся на ноги. Только не выходило у нее ничего. Ну такой я, да... Большой и тяжелый. — Маму видел... Вот как тебя.
— Мама, дома ждет?
— Померла. Мальцом еще был...
— Жалко. Славная видать женщина была. Вон какого богатыря воспитала!
— Друзья еще там приходили ко мне. И те, что нету уже.
— Всякое бывает, миленький! Вон, сколько крови потерял!
— Что бандиты эти? Кирсан где?!
— Сдох Кирсан. Прямо на капоте сдох! Хорошо ты его... И те, все дружки его — готовы! Последнего волк дорезал. — Серафима подхватила меня под руки. — Помоги мне! Давай, вставай! Ну, же... — она, что было сил потянула меня на себя. Собрался с силами, подтянул я к себе ноги. Сначала получилось на четвереньки стать. Затем, ловя мотыльков перед глазами, стал на колени и сразу выпрямился. Повело. Чуть не шлепнулся на бок! Тот час Серафима под плечо мне подставилась. Да застонала! Тяжко ей... Только держится смотрю. Сама от боли в спине хмурится, спина хрустит у нее, а сама — старается! Дошлепали потихоньку до машины. — Где Степан? Волчок где?!
— Тут они, миленький! Тут. — Степка подскочил, да помог мамке меня в кабину затолкать. Волчок под руку лезет, лижет, да морду мне языком шершавым елозит. Обслюнявил мне всю моську. Тьфу! Только вижу, рады мне все! Что живой остался — рады! Гляжу, а они уже и оружие все у бандитов собрали, да в машину сложили. Так и есть: Два ружья, обрез, да автомат. Одно ружье наше, остальное — ихнее! Обрез — из этого обреза по мне стреляли. Из обычной двустволки пиленный! Приклада нет, а стволы под самое цевье отрезаны. Знаю, — удобное, когда в стеснении и места мало, да страшное оружие на небольших расстояниях. Особенно если картечью бьют! Хорошо, что по мне не картечью... Ружье — такое, старое да затасканное. Уж очень! Еще автомат. Почти, как у Ивана. Только этот маленький. Но новее! Славное оружие. Очередями бьет! Да дальше, чем из ружья. И сильнее пуля пробивает, чем дробь, или даже картечь! Повезло, что они применить его не успели. Хана бы нам всем была!
Сел я в кабину, да гляжу, на пассажирское меня определили. — А машину, кто поведет?
— Я поведу. — Серафима села за руль. — Рассказывай, что да как!
Степан рядом со мной уселся. Я рассказал Серафиме все. Степка тоже слушал. Завести мотор, выжать сцепление — плавно газ дать, и отпустить сцепление. Тоже плавненько! Серафима все так сделала. Поехали! Как передачи включать ей объяснил. Она слушала. Смотрел на нее, как внимательно слушает, да правильно все делает, да как сосредоточенно ведет машину. Умница! Сразу все на лету схватила. Плавно так едет, каждую кочку объезжает. Нравится мне! Деревья проехали, поле дальше вдоль дороги пошло. Стемнело уже порядочно. Плохо вокруг видать. Или то мне перед газами пелена... Спать чего-то клонит! Вроде и не так, как обычно, а такое — глаза сами закрываются. И не больно вроде уже...
— Не спи! Миленький, Терешка! Не надо спать! — по щекам меня снова лупит Серафима. А я с трудом глаза пытаюсь разлепить. Не получается! Убаюкивает меня все кругом. И как машина гудит, и как раскачивается, и как по мосту, что прямо перед Зареченкой моей, колесами протарахтели. Все мне ко сну! Выронил я тряпку, которой рану держал. Степан полез поднять, да не помню, как, поднял, или нет... Заснул я. Маму снова увидеть думал, да не было уже там никого. Чернота одна. Зато не больно уже... Не помню, кажется меня снова по морде лупили! Кричали еще чего-то, волчок за руки кусал. Не помню! Отключился я.
Глава 9. Дома.
До рассвета еще пара мгновений. Вот-вот, и появятся первые лучики, что растворят ночную мглу, вот-вот, и согреет землю яркий, пламенный шар, полностью выполненный из любви, и наполненный силой душ всего живого! Еще мгновение! У подножия крутого холма стою я. Лес бескрайний впереди меня. А сзади — большие скалы стоят. Высокие. Стена неприступная! Только вперед мой путь свободен. Встречаю солнце!
Встает солнышко, освещает склоны гор. Солнышко, едва поднявшись над горизонтом, раскрашивается яркой палитрой и начинает нарезать на невидимые полосы лазурное небо, в то время как заря, тихая и нежная, покрывает окружающие просторы голубоватым покрывалом. Горы смотрят на меня сотнями своих лиц. Темные тени, уходят в камень и живут там тысячи лет, наблюдают за мной. Утренний туман рассеивается, просыпается жизнь.
