— А мне тридцать девять, ведь я родился еще в девятнадцатом веке, как Пушкин.

— Пушкин родился в восемнадцатом, — машинально поправила его Лидия, любившая точность в таких вопросах, — но выглядишь ты гораздо моложе…

— Пушкина? — дурашливо спросил Савелий, прекрасно понимая, куда она клонит.

— Меня…

В голосе Лидии слышались тонкие, заметные только тренированному уху, нотки далекой еще истерики, и нужно было, во что бы то ни стало, предотвратить ее приближение.

— Это все спорт, — сказал он беззаботно. — Чтобы тело и душа были молоды…

— Спорт здесь ни при чем, — оборвала Лидия его фальшивое, оттого, что вдруг перехватило горло, пение, — просто ты, почему-то не старишься… Знаешь, раньше я радовалась, что ты у меня такой молодой, красивый и сильный… подруги мне завидовали… а теперь мне страшно. По утрам, когда я смотрюсь в зеркало, я вижу даму бальзаковского возраста, совратившую юнца, и представляю, как лет через пять-десять, стану сражаться с подступающей старостью, и тем отчаянье, чем разительнее будет контраст…'

В творческом угаре время проходит незаметно. Это я понял еще на берегу, а в самолете, когда сидишь в мягком кресле и пишешь на столе, а не на коленке, оно вообще летит со скоростью семьсот пятьдесят километров в час, а то и быстрее. Я настолько втянулся в эту работу, что не оторвался даже тогда, когда лайнер пошел на снижение. Рижское взморье, Домский собор, Ратушная площадь, гостиница «Рига», а также моя кузина, внезапно ставшая невестой — все это осталось позади, словно — на другой планете. «Ту-104» пробил облака и плыл уже над заснеженными полями, а я все выводил:

' Он никогда не называл ее уменьшительными именами, даже в минуты нежности. Лида, а тем более Лидушка или Лидуся, совершенно не подходило к ее внешности восточной царицы. Всякий раз, произнося ее имя, он где-то на краешке своей чудовищной, небывалой памяти, видел отблеск солнца в тусклом золоте высокой короны, матовый просверк бронзовых мечей, надменные головы развьюченных верблюдов, ужас в глазах боевых лошадей, разоренные сорокадневной осадой Сарды и жалкого оборванца, сходящего с царского костра…

— Лидия, — беспомощно сказал он, — что ты такое говоришь… иди лучше ко мне.

Но волна воспоминаний отхлынула…'

— Товарищ пассажир, пристегните, пожалуйста, ремни, — напомнила мне бортпроводница.

— Да-да, сейчас… — пробормотал я, не отрывая руки от страницы.

' Дверь, ведущая в приемную директора, находилась почему-то в конце коридора, в торцевой стене. Андрею иногда казалось, что за нею ничего нет, кроме промозглой ленинградской погоды, и что стоит лишь шагнуть через порог, как немедленно сверзишься с высоты четвертого этажа, который, с поправкой на причудливость архитектуры институтского здания, вполне можно считать за пятый или даже шестой. Поэтому, входя, он в который раз с опаской посмотрел себе под ноги.

Приемная была тиха и пустынна. Тускло блестели в свете быстро иссякающего осеннего дня стеклянные дверцы книжных шкафов. Злорадно щерился черно-белыми клавишами допотопный ундервуд. Лидочка, видимо, уже ускакала, и расспросить осторожненько о настроении начальства было не у кого. Потоптавшись в нерешительности, и еще раз мысленно перебрав последние свои грехи, Андрей потянул на себя высокую начальственную дверь.

— Вызывали, Анатолий Ефремович?..'

— Товарищ пассажир! — снова произнесла девушка в форме «Аэрофлота».

Я удивленно на нее уставился. Она что, так и стоит у меня над душой, покуда я корябаю на листке или подошла снова?

— Извините, — пробормотал я, все-таки пристегивая ремень.

— И ручку положите, пожалуйста!

Пришлось подчиниться. Я даже откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Тем не менее текст романа плыл у меня под веками. И выглядел он так, словно уже был напечатан. Так ведь и — был. Правда, не в журнале и не в книге — на принтере. Ну да, это же фрагменты того самого романа, который я писал лет двадцать — с начала XXIвека, чтобы потом редактор престижнейшего издательства снисходительно пообещал мне дать ответ через месяц. Да и вообще намекал на то, что я должен выложить текст своего детища в открытый доступ. Хрена вам, обойдетесь! Не через сорок лет и не в Интернете, а сейчас и на бумаге, в обыкновенном советском издательстве напечатаю я свой роман и читатели станут расхватывать его в магазинах и библиотеках, выпрашивать на одну ночь, чтобы прочесть вот эти строки:

"Человек, стоящий у окна обернулся. Это был не Анатолий Ефремович Полторацкий, академик, директор института, в котором Андрей вот уже четвертый год безуспешно старался принести пользу советской науке, — это был Кукловод. Он стоял спиной к окну, поэтому лица его разглядеть было толком нельзя, но Андрею и не нужно его разглядывать. Он и так знал, что оно напоминает необыкновенно оживленную погребальную маску, одну из тех, что слепо таращатся в музейных витринах Эрмитажа.

— Заходите, Андрей, — сказал тот, с обычной своею печально-ласковой интонацией. — Давненько мы с вами не виделись.

— Да уж, — пробормотал Андрей, оставаясь в дверях. — Признаться, я начал думать, что все это мне только приснилось.

— В каком-то смысле, это так и есть… — усмехнулся Кукловод. — Да вы заходите, Андрей, не стойте столбом, разговор у нас будет долгим.

— И вы уверены, что я захочу с вами разговаривать?

— Уверен. Вам же интересно узнать, что будет дальше, не так ли?

Вместо ответа, Андрей отпустил дверную ручку и сел в самое дальнее от окна кресло. Глубокое, кожаное, располагающее к разговору.

— Вот и славненько, — воодушевился Кукловод, не отходя от окна и не поворачиваясь к собеседнику потусторонним своим лицом.

— Что случилось? — спросил Андрей, хотя на языке у него вертелись другие вопросы.

— Где? — переспросил Кукловод.

Андрей вдруг ощутил острое желание его ударить. Запустить в этот тускло блестящий, будто лакированный затылок тяжелым графином с водой, что стоял на столе для заседаний всего в двух шагах. Но вместо этого, Андрей сказал:

— Я полагал, что мы квиты.

— Так и есть, Андрей. За прошлое мы с вами в расчете, но времена меняются, возникают новые обстоятельства, появляются другие неотложные дела…

— Что вас интересует на этот раз?

— Вот это уже деловой разговор! — обрадовано воскликнул Кукловод…"

Авиалайнер все ближе и ближе приникал к земле. С гулом выкатились из специальных люков в фюзеляже стойки шасси. Коснулся бетона, подпрыгнул, но еще плотнее прижался к плоскости полосы. Торможение пыталось выдавить пассажиров из кресел, но потом отпустило. Я снова взял авторучку, придвинул к себе лист бумаги и начал быстро выводить новые строчки, покуда самолет не остановился окончательно. Тогда-то меня уж точно попросят из этого летающего писательского кабинета.

" Он наконец отлип от подоконника и, потоптавшись в нерешительности, сел в директорское кресло. Теперь его мерзкая личина, с узкими, словно нарисованными бровями, черными дырчатыми глазами под ними и узкогубым синим ртом, белела в полумраке, отчего еще более напоминала погребальную маску.

— На этот раз меня интересует один человек, — сказал Кукловод. — На первый взгляд, ничем не примечательный человек. Живет в столице, работает в каком-то журнале, что-то пописывает сам. Замечательное в нем другое…

Андрей, до этого момента слушавший довольно рассеянно, напряг слух. Ему опять показалось, что Кукловод проговорится. Скажет лишнее. Приоткроет завесу над тайной своей, не вписывающейся в основы научного атеизма, личности, а значит, обнаружит нечто, что поможет от него избавится. Навек.

— Впрочем, вам, Андрей, совсем не обязательно знать, что именно в нем замечательного. Ваша задача, установить с ним контакт. Может быть даже подружиться… или нет, мы поступим несколько иначе… Вы должны будете познакомить его с женщиной!