Копыта терракотовых лошадей звонко стучали по стылой земле. Из низко летящих рваных туч то и дело пробрасывал сухой крупитчатый снег.

В обозначенной на карте точке не было вообще ничего. Но очерченное вокруг приличное пятно с надписью «кочевье» внушало некоторый оптимизм.

— Я проверю? — предложил Кузьма и взлетел ввысь, оглядывая окрестности. И почти сразу камнем упал вниз. — Там. Домики стоят из шкур, как круглые колпачки. Три штуки. Дымы видать. Километров двадцать.

— Чего-то я черепашиться долго не хочу. Пошли перестрелами.

Выглядело это примерно как на Енисее. Направление мы знали и перескакивали в самую отдалённую видимую точку. И ещё. И ещё… На шестой раз стойбище оказалось в поле нашей видимости, и последний портал я открыл к самому боку яранги — вот как называются эти домики, вспомнил!

По какой-то странной причине морозоустойчивые оленеводы не сидели в своих ярангах, а развели костёр на улице. При этом они разделывали оленя, кидая в кипящий котёл куски мяса, и вся обстановка напоминала процедуру то ли помолвки, то ли заключения какого-то договора.

Якуты встретили нас дружелюбно, пригласили к огню, но как только речь зашла о том, приписаны ли они к деревне Гюнайдын, и каким образом они решают дела с оброком, все вокруг резко перестали понимать русский язык. Понятно мне, почему Салтыковы от этих избавиться захотели. Триста дворов — это на самом деле триста семейств, которые кочуют по изрядно большой территории, оленей пасут. И хотя, вроде бы, оленеводы все не бедные, собрать с них оброк — та ещё морока. К тому же, судя по запутанным рассказам, Салтыковы хотели получать оброк песцами, а песес сапсем мала-мала стала, очень плохо охота идёт…

Никто добровольно с нажитым скарбом расставаться не хочет, понятное дело.

Препираться с этими оленеводами мне почему-то совсем не хотелось. Но, с одной стороны, мне за них и за всю их нехилую территорию теперь надо налог платить. А с другой — у меня в Пожаре голод намечается, и мне бы местная оленина вовсе даже не помешала. Я сидел, на полном серьёзе размышляя, не проще ли будет предложить за их оленину цену чуть больше, чем дают местные купцы-перекупы (наверняка ведь за копейки торгуют) — ко мне тогда без хлопот целая вереница желающих продать выстроится. Но внутренний голос настойчиво подсказывал, что тогда господа якуты могут своего хозяина и вовсе уважать перестать.

Снег пробрасывал всё чаще, хлестался сухой крупой. Я привычно прибавил себе тепла, свив из нескольких слоёв воздуха подобие кокона. Оленеводы, однако, забеспокоились, тревожно оглядываясь по сторонам. Бури боятся, может быть?

И тут в налетевшем порыве метели словно отдёрнулась в сторону завеса, и к костру шагнула высокая седая женщина:

— А я-то думаю: кто такой умный? Я тут поддуваю, подсыпаю, а он сидит, словно печка, жаром светится!

— Бабуля?..

Она сурово усмехнулась:

— А ты думал — чья тут наследная вотчина?

БАБУЛЯ

В голове у меня шумел буран.

Я скинул свои тепловые щиты и обнял её. Не развалюсь, поди. А ей сейчас жар ни к чему — если верить моим глазам, до полного перевоплощения в аватар холода бабушке Умиле едва на мизинчик осталось.

Она заговорила на нашем древнем наречии, и я привычно на него переключился.

— Я и не надеялся тебя встретить. Кош сказал: Рюрик ещё до магической войны погиб, а ты исчезла.

— Постеснялся, значит, всю правду вывалить. Или опасается, что я осерчаю да Ольхон его приморожу. Кош всегда осторожным был, — Умила тяжко вздохнула и поёжилась, отгораживаясь плотной занавесью метели от костра. — Знаешь ли, Митька, я ведь после того полтыщи лет ни с кем не разговаривала, разве что сама с собой. Ты первый. Может, потому и не могу я за край стужи шагнуть? Держит меня этот камень. Тебе одному расскажу. Рюрик из-за моей дурости погиб.

Вот, значит, как. Я ничего не ответил на это. Просто смотрел на танец снежинок. Ждал.

— После закрытия Разрыва много сильных магов появилось, молодых, ярких. Словно энергией щедро по сторонам плеснуло. А я смотрела на них и… завидовала, наверное. Где сотни лет трудов, где пальцы, вымороженные до кости, где глаза, от холода побелевшие? Всё даром! Раз — и на блюдечке. Знаешь, Митька, я даже потом думала — не месть ли это была того Разрыва? Может, он тоже аватаром тьмы всепоглощающей был? Как смог, влепил последнюю оплеуху нашему миру? Что, мол, дотянуться до вас не смог — так сами себя сожрёте. Они же потом первые в кашу Великой войны кинулись, молодые да ранние, мир переделивать. Понимаешь ли — словно силушка пришла раньше мудрости.

— Сила есть, ума не надо, — усмехнулся я.

Бабушка уставилась на меня, кивнула своим мыслям:

— Так и было, Митя. А мне, как эти выскочки повылезли, так обидно было, ты не представляешь.

— Ну, отчего же, вполне могу представить.

— М-м. Тогда и то поймёшь, что на лукавые речи польстилась я. Была у меня подружка… давно ещё, в школе. Йодла. Полька. Не верь пшекам, Митька, вечно у них одно на уме, лишь бы нас подломить, — бабушка смотрела в пургу, и глаза у неё стали как две тёмных ночи. — Я думала, люди нарочно так говорят, от зависти — ан вот как вышло. Лет двести я её не видела, ни ответа ни привета — и тут вдруг заявляется в гости. Счастливая до посинения. Давай мне в уши петь, как здорово она замуж вышла и как мощно растёт: огромная Сахара — сплошной цветущий лес, а всё почему? Да потому, дескать, что оба они в магии леса специализируются, иона, и муж её, — Умила покачала головой. — Это я потом сообразила проверить, да и нашла на шее под волосами липуна заговорённого. Да ловко как сделан был! Маленький, плосконький, словно какое травяное семечко, а на ощупь — родинка да родинка. Обнималась когда приехала, в тот миг мне и прилепила, сучка деревянная. Сработало хорошо, я уши развесила. И так она мне неделю в эти уши пела, что все мозги пропела окончательно. В Йотунхейм надо отправляться, жить среди ледяных великанов, и вот тогда-то и настанет мне полное счастье. А Рюрику, чтоб не серчал, письмо задушевное написать — мол, прощай, дорогой супруг, ухожу, чтоб стать аватаром зимы, будь свободен и зла не держи. Написала я под диктовку письмо — тут мне волшебным образом и портал поставили в самый Утгард*, сама-то я до того в Йотунхейме никогда не была.

*Можно сказать, столица земель йотунов.

Огляделась по сторонам — мрачно мне показалось, темно. Наша-то зима весёлая бывает. Как солнышко выглянет — белоснежно, искристо, окна узорчатыми веточками-травками разрисует. Да и в палатах у них уныло, сталактиты со сталагмитами, нет бы тебе резных переливающихся колонн поставить. А сам лёд какой-то сероватый, словно с грязью замешанный…

Однако приняли меня торжественно. Сразу повели за стол пиршественный, усадили по правую руку от Трима, короля местного. Страшноват и грубоват мне король показался, но не это в мужчине главное. Хвастался он мне своими бескрайними ледяными пустошами, горами, лесом железным. Смотрю я на него, а сама думаю: не дура ли я? Зачем сюда заявилась? А липун шепчет, что просто не понимаю я пока всей глубины своей стихии, и нужно бы мне подольше в землях йотунов остаться, по пустошам вдоволь побродить, а то и в железный лес наведаться.

— Представляю, как Рюрик обрадовался…

— Не то слово. Вернулся из похода — а тут письмо моё. Мрачен стал, как грозовое облако. А тут как тут сваты на пороге. Говорят: прознали мы, великий князь, что ты с недавних пор вольная птица. А вот у нас и невеста для тебя есть — молодая, ладная, выдающаяся огненная архимагиня — Едвинда, дочерь князя урманского. Он со злости возьми да согласись. Решил, поди: старая жена ушла — так на молодой красотке женюсь, чтоб никто не думал, что князь одряхлел. И сговорили[18] их в короткий срок. Едвинда эта, должно быть, где-то рядом ошивалась, потому как, дня не промедлив, явилась пред очи Рюрика, и он положил ей на колени дар, богатое золотое оплечье с индийским жемчугом и смарагдами, и в ответ её подарок принял[19].