Новый двигатель еще не был готов, но они понадеялись на численный перевес своего флота и одновременную атаку азиатов. Думаю, что они предприняли это нападение так скоро, прежде чем их приготовления были полностью завершены, потому что опасались, что другой шпион мог обнаружить их большой секрет и бежать с ним. Поэтому они бросили свой флот против Американской Федерации, пытаясь внезапным натиском сокрушить наши силы и в то же время отвлечь нас от своего основного плана. Если это первое нападение окажется безуспешным, они просто доведут приготовления до конца, превратив свои города в несокрушимые летающие линкоры…

И этот план воплощается в жизнь, несмотря на ваш дерзкий рейд. Здесь и в Пекине, и в сотнях других городов Европы и Азии. Скоро на Америку обрушится флот, какого не видел свет, — флот городов, укрепленных, маневренных, вооруженных до зубов. И тогда придет конец для нашей Американской Федерации. Двести городов Европейской и Азиатской Федерации накинутся на нас с Востока и Запада, с миллионами жителей и гигантскими батареями термопушек. Они обрушат наши тихоходные воздушные города на землю, попросту уничтожат нас! Они несут разрушение и смерть!

«Разрушение и смерть!» — голос Коннелла, казалось, все еще звучал в тишине роковым набатом беды. Маклин и Хиллиард сидели рядом со мной в темной камере, храня молчание, как и я. А снаружи до нас доносился гул мегаполиса — мерный рокот его двигателей, рев взлетающих крейсеров, гомон толпы. Неожиданно для себя я вскочил на ноги.

— Разрушение и смерть, но должен быть способ предотвратить это! — воскликнул я.

— Каким образом? — Коннелл пребывал в унынии и апатии. — Мы, и только мы, знаем, что за угроза нависает над нашей нацией, знаем план врага. Но мы не в силах остановить работы, которые идут в каждом городе двух федераций!

— Но если бы мы могли предупредить наших! — сказал я. — Если бы мы могли передать то, что вы узнали, Американской федерации, можно было бы установить на всех наших собственных городах подобные двигатели — тогда наши города могли бы, по крайней мере, встретить атаку вражеских городов на равных.

— Но как это сделать? — спросил Коннелл. — Если бы мы могли бежать, новые двигатели можно было бы установить в наших городах за считанные дни, но бежать невозможно. Я провел здесь недели, Брант, с одной мыслью — бежать, но это безнадежно.

Окно в нашей камере не было зарешечено. Больше того, в него можно было спокойно пролезть. Но смысла в этом не было, как я убедился, высунув голову в окно. Там вверх и вниз уходила полированная поверхность металла — гладкая, как стекло, стена башни. Вершина башни терялась в небесах, а до площади внизу было не менее тысячи футов. И хотя были другие окна ниже и выше нас, каждое было отделено десятью футами или больше от другого. Да и бежать с этажа на этаж не было никакого смысла — коридоры башни были битком набиты охранниками. Казалось, что, как Коннелл и говорил, не было никакой надежды бежать. Двери выглядели несокрушимыми, и в моем сердце начала воцаряться безнадежность.

В последующие часы эта безнадежность почти сломила меня. Когда пришел день и озарил сияющим светом гигантский воздушный город, который простирался далеко вокруг нас, наша беспомощность стала ощущаться особо остро. Далеко под нами, на площади, стояли крейсеры, и мы могли бы угнать один из них, поскольку конструкция современных воздушных кораблей универсальна, а система управления автоматизирована настолько, что достаточно одного человека на мостике, чтобы вести корабль. Тем не менее добраться до кораблей казалось невозможным… И так прошел день, и наступил вечер, полный тоски и уныния.

Каждый день за окном кипела лихорадочная деятельность. Толпы рабочих разгребали обломки, оставшиеся после нашего налета, заваривали зияющую дыру кратера в металлической обшивке парящего мегаполиса, заново возводили здания арсеналов. Воздух наполняли стаи грузовых судов и боевых крейсеров, они садились и взлетали, проносились на восток и на запад. А где-то в недрах города уже устанавливали импеллеры нового типа, могучие двигатели, способные превратить мирный город в боевой корабль.

Именно знание об этом приводило нас в отчаяние. Хотя в настоящее время наступило затишье в ходе Великой войны, Европейские и Азиатские силы готовили свой решающий удар, и американцы тоже собирали силы для новой схватки. Мы знали, что это затишье перед страшной бурей. Перед схваткой, которой суждено было решить судьбу трех могучих народов Земли. И судьба Америки была предрешена, если мы не сможем сообщить нашему командованию то, что выяснил Коннелл. Но мы не могли этого сделать, и я часто жалел о том, что остался в живых.

Это была пытка для души и ума — осознавать свое полнейшее бессилие. За исключением того, что мы могли видеть из нашего окна город вокруг нас, мы были отрезаны от мира, как будто находились на поверхности Луны. Дважды в день, на рассвете и в сумерках, наша дверь открывалась охранниками, которые приносили пищу, что была, как и в наших собственных городах, пастой из синтетических соединений искусственных белков, жиров и углеводов. Прошли десятилетия с тех пор, как эта питательная паста окончательно вытеснила натуральные продукты. Но хотя наши двери бывали, таким образом, открыты дважды каждый день, не было никакой надежды на бегство для нас. Два охранника передавали нам пишу, нацелив на нас термопистолеты. Еще двое дежурили в коридоре. Казалось, действительно, как Коннелл и сказал, что шансов нет, и отчаяние стало всепоглощающим.

И так проходил день за днем. Даже перспектива нашей собственной смерти не могла вывести меня из оцепенения, даже тот факт, что в конце этой недели, как я догадался, начнется великая атака летающих городов, я не мог разрушить собственную апатию.

Коннелл, Маклин, я — три бывалых офицера, не раз встречались со смертью, но нынешняя ситуация сломила нашу волю, подорвала наш дух. И только Хиллиард, мой молодой второй офицер, сохранил бодрость духа. Его страстная, норовистая природа упорно сопротивлялась глубокой безнадежности, которая поселилась в остальных, и час за часом он проводил, метаясь из угла в угол нашей тесной темницы, в стремлении разработать способ побега. И наконец, на четвертый день лишения свободы, он повернулся к нам с выражением истерического торжества на лице.

— Придумал! — воскликнул он. — Двое из нас могут бежать — а возможно и все! Шанс из миллиона, со смертью в конце, может быть, но это — шанс!

— Но как? — Я был изумлен. — Как двое из нас смогут сбежать из этой чертовой клетки?

— Охрана! — воскликнул он взволнованно. — Два охранника, которые приносят пишу каждый день, на рассвете и в сумерках, если мы сможем одолеть их…

— Это бесполезно, Хиллиард. Даже если мы одолеем их, дальше их там сотни, если не тысячи! — пробормотал я.

— Но хотя бы послушайте, — настоял он, и поведал нам план, который он разработал. Я почувствовал, как некий проблеск надежды рождается во мне, и увидел, что надежда отражается на лицах Коннелла и Маклина.

— Это — шанс! И если мы можем сделать это, если я смогу добраться до нашей земли, это означает возможность спасения для Американской Федерации! Европейцам и азиатам нужно еще примерно две недели на переоборудование своих городов, за это время наши инженеры успеют переоборудовать и наши города по той же схеме! Можно сделать наши города даже более скоростными, более маневренными! — воскликнул потрясенный Коннелл.

Мы решили действовать в тот же вечер, рискнув всем ради этого единственного шанса. Ибо даже если только двоим из нас удастся бежать, Коннелл может быть одним из этих двоих, и он сможет доставить через Атлантику свой секрет, а это означало шанс для нашей Федерации. И, зная это, остальные из нас были готовы на любой риск. Все могло сорваться из-за любой из тысячи мелочей, но другого шанса у нас не было. А значит, другого шанса не было и у Америки. И поэтому, готовые к бою, мы напряженно ждали наступления сумерек.