Часть первая 1.1 Сумерки взбирались под желобчатые крыши Снизу, от нагретых мостовых – вдоль тёплых стен. Крыши, как железные летучие мыши, К ночи оживали, готовые взлететь. Мыши только ждали, чтобы где-то за окраиной Тонущего солнца захлебнулись огни, Чтобы, враз сорвавшись с облысевших зданий, стаями Небо закружить, железом звёзды заслонить. Город замирал, и торопливо, перепуганно Разбегались в улицы цепями фонари, И над вечереющей, задымлённой округою Жёлтым стогом зарево стояло до зари. Мальчику было страшно, Когда, становясь тусклым и розовым, Падало солнце поникшее Всё быстрей, быстрей и быстрей. Ночь как чёрная пашня, В которой зёрнами – звёзды, День как поля пшеничные, А вот на вечерней заре Окон кровав блеск, Быстро темнеет двор, Каждый глухой подъезд Притаился, как вор. Плавит закат медь У городской черты. Силясь не онеметь, Город ждёт темноты. Ой, как страшно, когда солнце умирает! Но наверное, если идти далеко-далеко, За дома, за деревья, шагать через реки, овраги, Никогда не закатится солнце. И будет легко. И вода будет булькать в дорожной приплюснутой фляге. И идти, и идти, Забывая о том, что на лысинах хмурых домов Сторожат тишину предвечерья летучие мыши. И закат так предательски тих, И на улицах звуки шагов Всё тише, и тише, и тише. Но – сильна неизвестность, Страшна неприютность дорог, Так привычны в домах золотые квадраты уюта. И становится тесным горизонта убогий кружок, И ненужной – дорога, к закату свернувшая круто. И тревожная мама, и взгляд беспокойный отца — Ведь они никогда не узнают о том, как боится малыш Ждать солнечного конца Под взглядами крылатых крыш. 1.2 По листьям жёстким золотым, По снегу, серому, как дым, По вешней каше снеговой Из дома – в школу, из школы – домой. Дом – мама, двор – друзья, толпа, А школа – это коллектив: Учи уроки, будь учтив, Дорогу старшим уступай. А летом – звонкий самокат, Футбол на серой мостовой, И снова — каждый день – закат, И сумерки над головой. А если лагерь — горны, синь, Жара, ленивый шум лесной. Но каждый вечер шар земной Уходит в ночь. И ты – один. Уронит руки темнота На замерший, тревожный мир. Вся ночь с уснувшими людьми — Как лабиринт. И – Минотавр. И долго смотришь в черноту, Стараясь шорох подстеречь, Привстань – и ступишь за черту Пленительных и страшных встреч. И только серый утра сок Стечёт дремотой по стене, Когда откатится клубок Тревог и дум, и ты – во сне. И – резко – горн! И блеск, и синь, И шум, весёлый шум дневной. Но каждый вечер шар земной Уходит в ночь. И ты – один. Это страшно, когда солнце умирает. Но, наверное, если идти далеко-далеко — За дома, за деревню, шагать через реки, овраги, Никогда не закатится солнце. И станет легко. И идти, и идти, Забывая о том, что по свету ползёт темнота, Что ревёт в лабиринте чудовищный зверь-минотавр, Что по шорохам ночи о судьбах гадают глаза, Что об этом нельзя никому – и друзьям – рассказать, Потому что сон их Предательски мирен и тих. Но сильна неизведанность. Но страшна непривычность путей. И хоть нет золотого уюта, Не бывает, чтоб мир зазвенел под лёгким шагом детей. Не бывает так почему-то. 1.3 Время круто. Отец поседел и согнулся, У матери выцвел взгляд. Мальчик – на первом курсе, Мальчик не виноват. Он слушает лекторов толстых И учится рассуждать. Но всё как-то пресно и постно, И к миру – глухая вражда. Откуда берётся, откуда? Ведь все говорили ему, Что нету на свете чуда, Что сказки в наш век ни к чему. Но так перед тем как проснуться, Тревожнее спит человек — На волос от безрассудства, За миг до вскрытия рек. День был обычный, серый От тесно идущих туч. В казённые жёлтые стены Студентов вобрал институт. Последние опоздавшие Галопом неслись к дверям. Весёлое и нестрашное Утро в конце ноября. На семинаре тридцать Заспанных лиц на прицел Взял молодой, полнолицый, Холодноглазый доцент. Двигая монументом, Втиснутым в синий ратин, Он толковал про ренту, Он объяснял и шутил. Был он собой доволен, Слушателям радел. Всё-таки тоже – давно ли — Сам он вот так сидел. Но вдруг, уже механически Твердя про выплату в срок, С усмешкою иронической Двинулся наискосок Мягкою поступью волка, Губы вытянув вниз, И над растрёпанной чёлкой Насторожённо повис. Девчонка совсем не слышит. До этой ли ей чепухи! Девчонка – плохие пишет, Но всё-таки пишет стихи! На лбу – полувзрослая складка. Доцент прицелился — раз! Дрожа от стыда, тетрадка Над головами взвилась. А в перерыве трое, Хоть каждый немного сник, Слушали, рядом стоя, Как, двигая нижней губою, Доцент смаковал дневник. И многозначительный палец Вставал над строкою там, Где явственно наблюдались Аморальность и пустота. Собрание было тихим. Декан надоедно скрипел, Что вот – аморальные типы, Что это нельзя терпеть. Потом доцент процитировал Места такие, что смех! Но в зале так было тихо, Как в крепко уснувшей тюрьме. Молчанье – сухо, как порох. И вдруг ворвалось в тишину: – Скажите, а может быть, скоро Обыскивать нас начнут? Короткий гул одобренья — И снова одни глаза. Глазами в органы зренья Доценту уставился зал. А тот, улыбочку выскалив, Цедил, зрачками сверля: – Надо – будем обыскивать… (И про себя: «Сопля!..») Высказаться желаете? Прошу, поднимайтесь сюда. Может быть, вы жалеете, Мол, это всё ерунда? Такие, как эта, – развязные, Ни капли стыда у них нет! А мы — осудить их обязаны, Так требует долг наш и век. И снова – недоброе, веское Затишье. И в тишине Ты встал и качнулся резко: – Позвольте мне? Зал сквозь тебя глазами И вспышками ламп прошёл. Вот он – как на экзамене, Важно налёгший на стол. От ярости губы смерзались, Когда ты тихо сказал: – Вы мещанин и мерзавец. И медленно вышел в зал. ………………………. Лизал Метели язык у домов подошвы, Вымаливал, Чтобы они Забыли о прошлом, Нелепом прошлом И снова зажгли в окнах огни. Качаясь, метались вокруг переулки В бесцветной, белёсой мгле. Шаги одиноко, промёрзло и гулко Стучали по оглушённой земле. И солнце плясало перед глазами — Закатное солнце в предсмертном огне, И самое страшное наказанье Было в том, что забвенья-то — нет. Человек, до сегодня знакомый и важный, Исчезал, уходил во тьму, Становился разменной деньгою бумажной, Уплывал в грязноватую муть. Это страшно, когда лица умирают! И зачем-то хотелось идти далеко-далеко, По заснеженным далям, брести через реки, овраги, Чтобы стало легко, Чтобы думалось просто о людях, о каждом из них, Чтобы было у каждого неповторимое «я». Он не помнил, когда из серого сумрака утра возник Дом, в котором ждала мама, отец — семья. Был звонок тревожен и резок В непривычной тиши утра. …Запах камфары в ноздри лезет, И у мамы щека мокра… И зачем-то проносят мимо Равнодушное тело отца. Изменённый неуловимо, Проплывает абрис лица. Да, так сразу беда бывает — Та, которая не одна. За холодным стеклом трамвая Ночь сиренева и бледна. Возвращаются двое молча, Так молчат, что – сойти с ума. Легче б, кажется, выть по-волчьи На мелькающие дома. Скрип колёс по морозным рельсам, Гул железный, качка и дрожь. Человек – и кладбищенский крестик. Как такое в одно соберёшь? Ни религией, ни масонством Этой дикости не оправдать. Светофор умирающим солнцем Провисает на проводах. Что ж – квартира? Пустая квартира, Но – такая же, как была. Человеческое Светило Проглотила безмолвная мгла. Задыхается ночь от мороза. Мама плачет. Лампа горит. Стать взрослей никогда не поздно, Стать беспечнее жизнь не велит. Очень страшно, когда люди умирают. Если б можно брести, и брести далеко-далеко, Пробираясь в снегу через мёртвые реки, крутые овраги — Может, станет легко? Но нельзя от людей оторваться, Мама плачет слышно едва, И тонюсенькой ниточкой вальса Репродуктор плетёт кружева… |
