Сегодня за столом сидели четырнадцать человек, множество двоюродных братьев, сестер, золовок, невесток, зятей и прочих остальных, в возрасте от семнадцати до семидесяти. Стол был накрыт доходившей до самого пола вышитой скатертью. Существовал обычай для сидевших опускать скатерть себе на колени. Под столом на небольшом возвышении стояли специальные небольшие жаровни с горящими углями, которые согревали ноги сидевших за столом в эти недолгие зимние месяцы. Сегодня, как обычно на Рождество, в центре стола возвышалась традиционная индейка. Кроме того, стол был уставлен невиданными доселе испанскими национальными блюдами, вроде авокадо с лимонным соком и морской солью, благоухавшего анисом хлеба. Все это обильно запивалось собственным вином, изготовленным из произраставших на фамильных виноградниках ягод и выдержанным в домашних бодегах – винных погребах.

Роза настояла на том, чтобы Энди сидел рядом с ней. Она ревностно следила за тем, чтобы ни его тарелка, ни его бокал не пустовали, время от времени кивая и улыбаясь ему, так как по-английски она не понимала ни слова. Его испанский был сносным, а где требовалось его поправляла Сьюзен, другие посмеивались над его ошибками, и смех этот был беззлобный. Они всегда были очень добры к нему. Это легко могло показаться проявлением искреннего, неподдельного гостеприимства и любви к нему, но Энди нутром своим чуял, что за этими улыбками, шутками стояла непоколебимая твердость.

Причем, это распространялось на всех, как на мужчин, так и на женщин. И тот факт, что чуть ли не каждый из них обладал столь необходимой ему информацией, ничего не стоил – они были все как один в том, чтобы не позволить ему завладеть хотя малой толикой ее. Даже Сьюзен, в особенности – Сьюзен.

После обеда остальные удалились соблюсти свою священную сиесту. Но Энди не был расположен спать. Он блуждал по патио, пока не оказался в самой крайней восточной точке Дворца – в Патио де ла Реха. Здесь везде господствовали плетеные, кованые железные решетки, очень распространенные в этой части страны. Они так и назывались «рехос» по-испански. Почти каждое окно было здесь забрано ими, но эта решетка, перед которой сейчас стоял Энди не походила на другие. Огромная, несомненно старая, как мир, она закрывала обширное углубление в некой огромной скале – это место, по преданию дома Мендоза, использовалось когда-то для хранения фамильного золота.

Может быть, когда-то так и было. Но сегодня это место ничего, кроме пустоты и пыли не хранило. По каким-то законам, обратным алхимии, золото превратилось в обширные земли, бесчисленные большие дома и маленькие домики, в обширных помещениях которых были собраны бесценные коллекции предметов искусства и ремесел. Золото было теперь закладными, другими ценными бумагами, наличными деньгами в дюжине чужеземных валют, перетекавших и непрестанно двигавшихся, миновавших все причуды налоговых, таможенных и других путей, расходовавшихся и вновь восстанавливаемых в сложнейших хитросплетениях этой гигантской транснациональной паутины, известной под названием «Группа Мендоза». Обманчиво тонкая, на самом же деле прочнейшая как сталь, паутина ткалась здесь за роскошными, облицованными мрамором фасадами Банка Мендоза на авенида дель Гран Капитан в Кордове. Здесь было сердце этой вотчины Мендоза, которая с полным правом могла быть названа империей.

– Да, – размышлял Энди, – эти Мендоза имеют денег больше, чем сам Господь Бог. И деньги эти служили не только для скупки всех товаров мира, но и для достижения власти, способствовали устранению неудобных мешавших им законов. Может быть, они могли и облегчить участь некой американки, молодой женщины, решившей убить одного из их родственников? Возникал еще один, не менее важный вопрос: а для чего?

Вопросы эти пока ждали ответов на них и незаметно для него самого привели его к мысли о Лили.

Днем раньше он отправил ей рождественскую открытку. Скоро он вернется в Лондон, и они встретятся вновь. В том, что его ждали в Лондоне, он не сомневался. А сейчас пришло время сделать выбор, не откладывая в долгий ящик, как бы выразилась его дорогая Лили. Низкое декабрьское солнце постепенно уходило к западу, за холмы, и Энди долго стоял, глядя пока оно не скроется.

Нью-Йорк, Мадрид, Каракас, 1980–1981 гг.

В ноябре, вскоре после возвращения Лой из Флориды, Питер исхитрился увидеть ее с глазу на глаз. Он просто отправился к ней домой без предварительных звонков под благовидным предлогом порасспросить ее об одном испанском журнале, который в принципе мог быть использован им в его дайджесте. Не смогла ли Лой перевести для него кое-какие статьи?

Когда они, сидя в ее гостиной, обсуждали, это издание, зазвонил телефон. Звонила, как оказалось, Лили.

– Я просто в дэпрессии… – сообщила она Лой. – После всей этой двухмесячной беготни и обещаний Эн-Би-Си заявила, что не будет заниматься ее телешоу, Си-Би-Эс и Эй-Би-Си уже от него отказались еще раньше. Значит, как сидела я, так и останусь, как дурочка, сидеть на кабеле.

Лой бормотала что-то ободряюще-сочувствующее.

– Послушай, дорогая, здесь у меня Питер. Я для него кое-что перевожу с испанского, но мы уже скоро должны закончить, так что бери такси и приезжай. Мы с Питером надеемся тебя немного приободрить.

Питер нахмурился, но Лой этого не заметила, а если бы и заметила, не стала бы это никак комментировать. К тому времени, когда прибыла Лили, он снова был приветлив и любезен как всегда и решил посотрудничать с Лой в деле поднятия настроения гостьи Лой. Это было не очень легким делом. Она была действительно сильно подавлена.

– Прошу меня простить, но я действительно могу оказаться в тягость, – вздыхала Лили. – Но мне действительно очень плохо. И… – она колебалась, – я чувствую себя так, будто меня вырвали с корнями.

– Это общенациональная болезнь, – попытался смягчить ситуацию Питер. – Все американцы чувствуют себя так.

– На меня это не распространялось, – в ее голосе явственно слышалась горечь.

– Ты имеешь в виду то захолустье, откуда ты родом? – Он взъерошил ей волосы, зная, что она этого терпеть не может.

Лили мотнула головой.

– Не то я имею в виду, – ответила она и сделала большой глоток шерри из бокала, предложенного ей Лой.

Как и испанский коньяк, херес тоже являлся частью образа жизни Лой.

– Что тебе сказать, чтобы тебя могло приободрить? – спросил ее Питер.

– Ничего. Я думаю, мне лучше уйти. Я действительно никудышный член компании сейчас. – Лили поднялась, но голос Лой остановил ее.

– Пожалуйста, сядь. И, минуточку внимания, вы оба, пожалуйста. Мне кажется, сейчас именно то время, чтобы ознакомить вас обоих с той идеей, которая возникла у меня уже Бог знает когда. – Лой для большего эффекта сделала паузу. – Я хочу, чтобы вы оба занялись бизнесом.

– Безумие, – так оценила это высказывание Лили.

– И каким же? – поинтересовался Питер. – Петь и танцевать?

И он, и Лили стали наперебой задавать Лой вопросы, но та подняла руку, призывая к тишине.

– Не надо быть такими негативистами, выслушайте меня до конца.

В сути своей рассуждения Лой основывались на трех простых суждениях. Лили очень уставала и за свою работу явно недополучала, ее основные таланты и способности оставались большей частью невостребованными.

– Этот человек, этот Керри, что он в действительности сделал для тебя? Ты всегда говорила о нем в связи с какими-то планами, проектами, задумками, но, как я могу судить, очень и очень немногие из них принесли реальные плоды. Четыре года ты ведешь телепередачу, тысячи, десятки тысяч людей знают тебя в лицо и по имени, а что с того?

– Питер же, – продолжала Лой, – застрял в этом небольшом озерце, которое при всем его желании не может выйти из берегов и превратиться в море. Ему пришлось много и долго работать. Но рынок как был, так и остается очень ограниченным для такого рода изданий, и как бы он не лез из кожи вон, он таким и останется.