— Ты сделал все это, — продолжил Гарри, кивнув с одобрением, удовлетворением и еще кучей всякого хорошего дерьма, которое я не смог уловить. — Ты преодолел все трудности, сынок. Я могу с уверенностью сказать, что, глядя на ту жизнь, которую ты построил для себя, ты действительно победил.

На моих губах появилась ухмылка, когда я вспомнил наш с Рэй недавний разговор.

«Если ты выиграешь, то выиграю и я».

Но мысли о том утре — ленивом сексе и взволнованных слезах — напомнили мне о нашем последнем дне, проведенном в ее доме. Это напомнило мне о том, почему они на самом деле были здесь, спали в моих комнатах и ужинали на моей кухне, а не у себя. Рэй любила меня — я это знал, — но не из-за этого мы строили жизнь под одной крышей.

Это было из-за монстра.

И какую бы счастливую жизнь мы ни нашли для себя здесь — с вечеринками по случаю дня рождения, барбекю и огородами, полными домашних овощей, — она никогда не станет постоянной и реальной, по-настоящему нашей, пока не исчезнет этот монстр.

Или мы сами.

* * *

— Итак, что вы, ребята, собираетесь делать? Просто спуститесь по Саунд и посмотрите, что можно поймать? — забавлялась Рэй, сидя со скрещенными ногами на кровати, которую мы теперь называли нашей, пока я доставал коробку со снастями с верхней полки шкафа.

Я усмехнулся.

— В общем-то, да. Говард утром привезет пару удочек, чтобы мы могли пользоваться ими, пока не купим свои.

Рэй смотрела, как я опускаю тяжелую металлическую коробку на кровать, наклонив голову и изобразив ту улыбку, которая, как я теперь понял, означала, что она думает о том, как ей повезло — по какой бы то ни было причине.

— Знаешь, я бы никогда не приняла тебя за рыбака.

— Ну, — я расстегнул две застежки с металлическим щелчком, — на самом деле это не так. Это просто то, что мы с дедушкой делали летом. Он был настоящим рыбаком, а я, — крышка со скрипом открылась, открывая взору поплавки, крючки и лески, которых я не видел пару десятилетий, — ездил с ним.

Воздух покинул мои легкие, когда я уставился на все эти вещи, эти маленькие дешевые безделушки — некоторые из них проржавели, но у меня никогда не хватило бы духу выбросить их, — которые ничего не значили ни для кого, кроме меня. Каждая из них, казалось, пробуждала еще одно глубокое воспоминание, и я поднял каждую из них, чтобы рассказать о ней Рэй.

— Вот этим, — произнес я, взяв в руки большой колючий крюк с четырьмя зубцами, — я проткнул кожу над коленной чашечкой, когда мне было девять лет.

Рэй поморщилась.

Я взял в руки деревянный подсачек в форме яйца.

— Дедушка убедил меня, когда мне было лет пять, что это настоящие яйца, отложенные водоплавающими птицами.

— Боже мой, — сказала она с легким смешком. — Это так мило.

— Да, я был очарователен, — пошутил я, поднимая круглую ярко-зеленую приманку. Такую, которая никогда не должна была опускаться в водоем.

У меня перехватило горло, когда я повертел ее в руках, и когда Рэй спросила меня, что это такое, откашлялся и растянул губы в улыбке.

— Я сделал это для него на День отца, когда мне было…

Я набрал полную грудь воздуха, пытаясь вспомнить. Жаль, что не могу позвонить дедушке и спросить.

— Боже, мне было три, может, четыре года. Я слепил его из глины, «Плей-До» или чего-то еще в детском саду, и все, что помню, это как бабушка говорила мне, как я горжусь им. Ходят слухи, что я не мог дождаться, чтобы подарить его ему, и поэтому он получил его за несколько дней до Дня отца.

Суровое действительность жестокости времени ударило в мое сердце, с каждым ударом все сильнее напоминая, что моего дедушки сейчас нет рядом. Чтобы увидеть, как я передаю этот факел, как мы вместе проводим время. У него никогда не было возможности увидеть меня в роли отца для кого-то — биологического или нареченного — и, черт возьми, это было больно. Так больно, что мне пришлось несколько раз прочистить горло и занять руки, опустив маленький фальшивый поплавок обратно в коробку и подняв поднос, чтобы найти другое сокровище. То, которое поразило сильнее и глубже.

— Ах, черт, — пробормотал я, вытаскивая старую фотографию. — Я даже не знал, что он хранил это здесь.

Честно говоря, я вообще никогда не заглядывал под поднос. Дедушка всегда говорил, что мне это не нужно, что все, что мне нужно, находится наверху, и он никогда не ошибался. Но сейчас, глядя на фотографию дедушки, где он изображен несколько моложе меня и держит на руках меня, совсем маленького, я задумался, что еще может быть спрятано внутри.

— Можно посмотреть? — мягко спросила Рэй, протягивая руку.

Я передал ей фотографию, что вызвало мгновенную улыбку.

— О Боже, — ворковала она, касаясь ее поверхности. — Ты был самым милым ребенком.

— Что, черт возьми, случилось, да? — Я изобразил дразнящую ухмылку, чтобы скрыть эмоции, которые неумолимо угрожали захлестнуть меня.

— Не, — ответила Рэй, все еще глядя на сладкий момент между мной и дедушкой, навсегда застывший во времени. — Ты просто превратился из милашки в горячую штучку.

Хмыкнув, я достал старую открытку — поздравительную открытку на юбилей от бабушки — и нашу фотографию втроем с моего первого причастия. Затем, как раз когда собирался прокомментировать, что в его шкатулке с сокровищами не было ничего от моей матери, кое-что еще привлекло мое внимание. Что-то под последним памятным знаком — фотографией нашей старой собаки Салли.

— Что… за хрень… — Я бросил фотографии и открытку на кровать, осторожно вынимая пистолет.

Улыбка Рэй быстро сползла с ее лица.

— Солджер, это пистолет?

Конечно, она знала, что это пистолет. Я держал его прямо перед ее лицом, вертя в руках.

И все же я медленно кивнул и сказал:

— Ага.

— Ни за что. Нет, — решительно покачала головой Рэй. — Мне очень жаль. Знаю, что он принадлежал твоему дедушке. Но я ни за что не соглашусь, чтобы эта вещь находилась в одном доме с моим сыном. По крайней мере, если пистолет не будет заперт и спрятан где-нибудь.

— Я даже не знал, что он здесь есть, — стыдливо признался я, не имея ни малейшего представления о том, что делать с этой чертовой штукой. — Я не знал, что у дедушки был пистолет.

«Боже, это вообще было законно?»

«Зачем он вообще у него был?»

— Ну, эм, мы можем от этого избавиться? — Рэй заламывала руки под моей футболкой, в которой она спала.

— Да, — пообещал я, твердо решив. — Я просто уберу его обратно в шкаф, пока не решу, что с ним делать. Я поговорю с Патриком.

— Пожалуйста, спрячь его, — умоляла она меня, и я удовлетворил ее просьбу, спрятав его в стопке запасных простыней.

Но хотя никто из нас не говорил об этом, мы оба знали, что ни за что не забудем, что пистолет там, пока он не исчезнет.

ОДИН — ЭТО СМЕРТЬ

Давным-давно, еще в 1600–х годах, некоторые люди верили, что количество воронов в стае может определить их судьбу.

Один означал смерть или катастрофу — что-то в этом роде; два — радость, хорошие события; три или четыре определяли, будет ли у кого-то девочка или мальчик… и так далее.

Об этом я прочитал в одной из книг в библиотеке «Уэйуорда» и, помнится, тогда подумал, что это безумие. Что люди когда-то так мало знали о жизни, науке и просто о том, как все устроено в целом, что они чувствовали, что им нужно посмотреть на птиц на долбанном дереве, чтобы понять, что, черт возьми, происходит, когда Джейкоб или еще какой-нибудь хрен сваливался с летальным случаем чахотки.

Но сейчас, когда мы с Ноем шли к берегу с ящиком для снастей и удочками наперевес, я смотрел на одинокого ворона, который, казалось, следовал за нами, и мне стало интересно…

«Что, если они что-то задумали?»

— Эта птица меня пугает, — признался Ной, не понимая, что творится у меня в голове.