Она вышла. Я понял: она нарочно оставила меня одного, чтобы я не стеснялся и ел сколько душе угодно.

Не успел я взять первый чапилгаш, как появился Сулейман. Кивнув мне, он тоже присел к столу.

— Закусим? — спросил у меня Сулейман и, не ожидая ответа, запихнул себе в рот половину чапилгаша.

Я испытывал сильное желание последовать примеру друга. Мне еле удалось сдержать свои челюсти, которые все норовили перейти на третью скорость. Я доедал первый чапилгаш, а Сулейман уже доканчивал второй. Когда я съел второй, мой друг расправился с четвертым, — вот у кого реактивные челюсти, так это у Сулеймана!

После второго чапилгаша я вытер руки полотенцем, предусмотрительно приготовленным тетей Напсат, и отвернулся от стола. Нет, больше до еды не дотронусь, а то еще прослывешь обжорой!

А Сулейман все жевал. Он худущий, живот у него кукурузным кочаном прикроешь, а вмещается в этот живот так много, будто он резиновый и растягивается.

Мне до смерти хотелось съесть еще один чапилгаш. Ну, скажите честно, разве можно назвать обжорой того, кто съел три чапилгаша? Десять — другое дело!

Я быстро уговорил себя, что за третий чапилгаш меня никто не осудит. Но как ни быстро пришло это решение, а челюсти Сулеймана работали еще быстрее. Когда я взглянул на блюдо, там остался один-единственный, самый последний чапилгаш.

Брать последний чапилгаш было неудобно. Разрезать его? Это выход!

«Торопись, Гапур!» — подстегнул я себя и, схватив нож, с ловкостью опытного хасапхо[7] разрезал чапилгаш пополам.

Я жадно ел свою половину, когда на кухню вошла тетя Напсат. Она заметила пустое блюдо и удовлетворенно вздохнула.

— Молодцы! — воскликнула она. — Все съели…

— Все, все, — подтвердил Сулейман каким-то царапающим голосом и вдруг, засмеявшись, похлопал меня по животу. — Все, все…

Я растерялся. Кусок застрял у меня в горле, и я закашлялся.

— Не торопись, — сказал Сулейман, будто он не ел ни крошки и торчал за столом только ради меня. — Не торопись, Гапур. — Он подвинул ко мне свою половинку чапилгаша. — Видишь, у тебя в запасе еще есть… А маму не стесняйся…

Тетя Напсат, наверное, не поняла тайного смысла Сулеймановых слов. Она тут же подхватила:

— А чего ему стесняться? Гапур нам не чужой. Пусть ест на здоровье. Ведь бабушка у него так занята в саду и огороде, что ей порой и к очагу не добраться. И мама с зари до заката на работе…

Потом я уразумел: говорила это тетя Напсат, жалея меня. В ее словах не было ни капли обидного. Но в тот момент, когда я сидел за столом с зажатым чапилгашем во рту, когда я чувствовал на себе взгляды Сулеймана и тети Напсат, в глазах у меня потемнело от обиды.

Мысли мои прыгали, как искры над раскаленной головешкой. Бросить остаток чапилгаша и уйти? Доесть чапилгаш и вместе с ним проглотить оскорбление, нанесенное мне Сулейманом? Сказать Сулейману что-нибудь обидное?

Я не знал, что делать. Слова Сулеймана, казалось мне, носились в воздухе, раня мое самолюбие. Значит, я обжора?! Значит, это я уничтожил целое блюдо чапилгашей?!

А тетя Напсат тоже хороша! Если слушать ее, получается, что в доме у нас никогда не готовят. Бабушка в огороде, мама на ферме, а я, выходит, хожу голодный! Получается, наконец, что если бы не эти чапилгаши, я бы ноги протянул. Так? Я метнул грозный взгляд в сторону Сулеймана.

«Это ты во всем виноват! — мысленно сказал я ему. — Ничего, еще посмотрим, кто будет смеяться последним: я тебе отомщу!»

Сулейман сильнее меня. Но сейчас мне хотелось дать ему такую затрещину, чтобы у него искры из глаз посыпались. Однако присутствие тети Напсат связывало меня по рукам и ногам. Если я заведу драку, то из правого немедленно превращусь в виноватого, — даже мама и бабушка будут на стороне Сулеймана…

Я немного успокоился. Пелена злости спала с моих глаз, и я увидел, каким добрым выражением освещено лицо тети Напсат. И как могло прийти мне в голову, что мама Сулеймана хочет обидеть меня? Сулейман — вот кто мой обидчик!

И, разобравшись в своих мыслях, я принял такое решение: от последней половинки чапилгаша надо отказаться, Сулейману не грозить, а выдастся удобная минутка — все ему припомнить.

— Ох, как я наелся! — сказал я, отодвигая взглядом остаток чапилгаша. — Баркал, тетя Напсат…

— А чаю хочешь?

— Не хочу. Баркал, тетя Напсат…

Сулейманова мама грустно качнула головой.

— Как быстро бежит время, — заговорила она. — Давно ли я была девочкой? Кажется, только что… Знаешь, Гапур, я очень дружила с твоим папой. Он был мне, как родной брат. Даже защищал от злых мальчишек… И так рано ушел из жизни! — Голос у тети Напсат вдруг прервался, будто слабый ручеек, встретивший преграду на своем пути. — Вай, какого мужчину земля потеряла! Какого сына твоя бабушка потеряла!..

— Не надо, тетя Напсат, — попытался я остановить ее.

— Какого мужа твоя мама потеряла! — не слушая меня, продолжала она.

— Нани, не надо, — тихо попросил Сулейман.

— Вай, какого отца Гапур потерял! — закончила тетя Напсат и прижала к мокрому от слез лицу кухонное полотенце…

Тетя Напсат наконец осушила свои слезы. Ей надо было собираться в правление. Кивнув мне и Сулейману, она вышла.

Я поднял голову, готовясь высказать Сулейману свою обиду. Он сидел на стуле, странно нахохлившись, и думал, наверное, о моем отце, — во всяком случае, глаза у него были грустные. «Подожду со своим разговором, — решил я. — Успеется».

Но, откровенно говоря, я уже поостыл, и мне не очень хотелось заводить ссору.

— Давай посмотрим наши фотокарточки, — неожиданно предложил Сулейман. — У нас два альбома есть…

Я снисходительно ответил:

— Ладно, давай посмотрим…

Что за увлекательное занятие — карточки смотреть! Я это жутко люблю. Причем я замечал: меня на снимках больше незнакомые люди интересуют. Я долго всматриваюсь в их лица, то каменно-застывшие, то живые, полные мыслей и желаний, Хорошо гадать, кто эти люди, что испытали, о чем думают. Иногда какая-нибудь мелкая подробность настолько занимает меня, что я целый час о ней размышляю, — или смешно повисший ус, или выпученные, словно остекленевшие глаза, или поворот головы…

Мы устроились на диване, и Сулейман начал перелистывать альбом, в котором каждая карточка имела свое «окошко».

— Это папа, это мама, — словно экскурсовод начал Сулейман. — Это тетя Тамара, которая живет в Грозном и зимой прислала мне шариковую ручку…

Он мог бы и не говорить этого. Что я, не узнал бы на фотокарточке его папу и маму? А насчет тети Тамары, которая живет в Грозном и прислала зимой шариковую ручку, я слышал тысячу раз…

— Это папа отдыхает в Крыму, — продолжал объяснять Сулейман. — Видишь сзади красивый дом? Это бывший царский дворец. А после революции там сделали санаторий и посылают туда лучших киномехаников…

— Значит, другие в этом царском дворце жить не могут? — спросил я.

— Нет, — твердо сказал Сулейман.

— А почему?

— «Почему, почему»… — повторил Сулейман. — Не могут, и все!

Я подумал. Что-то мешало мне согласиться с Сулейманом. Старая обида? Нет, она прошла. Ага, вот что меня злило теперь: почему Сулейман отказывал в праве на бывший царский дворец тем, кто заведовал молочнотоварной фермой, как мой папа, работал дояркой, как моя мама, крутил арифмометр и вел «Амбарные книги», как дядя Абу? Чем они хуже Сулейманова отца?

А Сулейман уже торопился дальше:

— Это мама стоит около нашего дома… Это папа идет на охоту… Тогда у него еще старое ружье было… Вот тут снят дедушка Сайд…

Потом пошли совсем старые фотографии. Их снимали, должно быть, еще до революции. Люди на фотографиях сидели и стояли так, словно их застала какая-то беда, словно они окаменели и даже не мыслили в ближайшее время сдвинуться с места. Почти все были в горской одежде — на ногах сапоги, грудь обтянута черкеской с красивыми газырями, голову венчает высокая папаха из смушки. Какой-то мужчина устрашающе поднял вверх шашку, но лицо у него при этом было растерянное и жалкое: казалось, через секунду он бросит свою́ шашку и побежит домой без оглядки…