Взгляд Петера переходит на лысеющую птичью голову Салаи, на его круглые темные глаза, смотрящие на стол. Он вслушивается в звуки ночи, искоса поглядывает на бывшего приказчика и злорадно усмехается.

У Петера кружится голова, чувство животной радости овладевает им. Он кладет письмо жены на ладонь и протягивает Салаи.

— Вот... письмо от жены... — шепчет он хрипло.

В блиндаже стоит тяжелая, жуткая тишина.

Телеки враждебно смотрит на Петера из своего угла. Отбросив в сторону нож, лениво обнимает руками воздух и зевает.

— Хорошо тебе...

Киш убирает руку и отворачивается.

Салаи поднимает свою птичью голову, устремив взгляд в угол убежища. Остальные неподвижны, и, если Салаи всадил бы в этот миг свой штык в Петера, никто бы его не остановил.

Приказчик прячет лицо в тень и печально вздыхает.

— Две недели назад и моя жена еще писала мне, — тихо говорит он и опускает голову на грудь.

Телеки сидит в расстегнутом френче и с упреком смотрит на всех. Затем он берет шинель, вынимает из кармана бутылку палинки. Рукой вытирает губы и пьет прямо из бутылки.

Телеки не понимает своих товарищей. Он не понимает их молчания, их зависти и отвращения.

Он хочет жить, и больше ничего. Хочет вернуться домой, растить сына, воспитать из него настоящего мужчину, а потом погулять на его свадьбе.

Он не хочет понимать других. Он понимает чутьем, что надо быть беспощадным ко всем и к самому себе тоже. Надо изучить расписание жизни и смерти и научиться жить по-фронтовому: просто и скупо.

Кто размякнет — погибнет.

Кто погрузится в свои чувства — погибнет.

Кто не сумеет стать жестоким — погибнет.

Телеки вытянул руку с бутылкой вперед — и в блиндаже запахло палинкой.

— Пейте...

Никто не шевелится.

Он подвигает бутылку к себе. Еще раз отпивает из нее и, поерзав на нарах, трет башмаком о башмак — в воздухе появляется легкое облачко пыли. Телеки ждет, пока тепло от выпитой палинки разойдется по всему телу.

— Ну, что носы повесили?.. Грустить разве лучше?

Корчог поднимает голову и зло кричит на Телеки:

— Заткнись! Разве лучше умереть пьяными?

Телеки ложится на спину и долго молчит. Ждет, что скажет Корчог еще, но тот молчит. Тогда Телеки снова садится и наклоняется туловищем вперед.

— Говорят, что солдат у русских видимо-невидимо. Мы по ним стреляем, а на место одного убитого встает десять живых... А?

Молчание товарищей хватает Телеки за горло. Он дико кричит:

— Думаете, что выдержим? Слушаем гул самолетов, прислушиваемся к завыванию мин, а получим письмо из дому, по три дня не говорим ни слова. Смотрим друг на друга и молчим. Кто хотел этой войны? Может, я?.. Я домой хочу! Мне не о чем мечтать. Звание витязя получу? А если я и вернусь домой, у меня так и останется три хольда земли, больная жена и мальчонка... Я должен вернуться домой, я обещал обязательно вернуться с войны.

Все молча слушают солдата с лохматыми бровями.

Телеки спускает ноги на землю.

— Посмотришь на вас, и жить не хочется... Я не могу плакать, знаю: стоит заплакать — и все. Изгложет меня тоска... И никогда я не увижу родного дома, — яростно бормочет Телеки и опять прикладывается к бутылке.

Корчог тяжело подымается с места, глядит на Телеки. Ждет, когда тот отнимет ото рта бутылку, потом говорит:

— Ничего ты не понимаешь, Телеки. Глушишь палинку, пока тебя в штрафную не пошлют. И ничего не видишь дальше своего носа. Словно рыночная торговка... Кочан капусты, три пучка редиски...

Корчог ходит вокруг стола. Огромная тень прыгает по стене. Руки у него сцеплены за спиной. Он останавливается, словно учитель на кафедре, и вздыхает.

— Бывает и так, что человек загрустит ни с того ни с сего. Со всем, кажется, он примирился, через все прошел. Похоронил лучшего друга, изменила жена... Со всем он в расчете... И что бы с ним ни случилось, все будет лучше, чем было, а он грустит. И ничего не может с собой поделать, грустит, и все тут...

Корчог уныло потянулся к полке. Взял фляжку, отпил из нее и неожиданно протянул Телеки.

— Выпей вот этого. Черный кофе с бромом... Дома его попам дают... чтобы бабы не хотелось... — говорит он хрипло и улыбается.

Рыдание подкатывает к горлу, но он ставит фляжку на полку, опять бродит по комнате, следит за своей тенью, потом снова подходит к Телеки, садится рядом.

— Дружище, у меня дома остались мать и невеста... Каждый день чувствую, вот-вот разорвется сердце... Когда меня везли на фронт, я знал, что это значит... И думал, что надо вернуться домой и на завод к товарищам. Вернусь, меня спросят... А, к черту все! — И он печально махнул рукой.

— У моего отца был старый товарищ... По воскресеньям он приходил к нам. У него на груди висели красивые золотые медали, — тихо и задумчиво произнес Телеки.

Корчог резко перебил его.

— Не то, не то. Я вот все время думаю, зачем я здесь, Говорят, на рассвете будет наступление. Четыре месяца, как я на фронте, а уже на шестьсот километров назад отошли... Он закашлялся и начал зло рубить ладонью воздух. — Боюсь я этих наших наступлений. Интересно, кто останется в живых?

Он поворачивается к Телеки, который, равнодушно опустив голову, думает о том, что на рассвете действительно будет наступление.

— Знаешь, о чем я люблю вспоминать? — спрашивает он, вздохнув. — Дней за десять до призыва в армию я видел свою невесту, когда она раздевалась.

Телеки с удивлением смотрит на слесаря.

Корчог склоняется к собеседнику, смотрит ему в глаза, но тут же отстраняется.

— От тебя так несет палинкой... — бормочет он. — Эх, вернуться бы домой живым и невредимым. Сразу же свадьбу устрою. В первый же день. Он щелкнул своими узловатыми пальцами.

Телеки хмурит брови.

— У меня тоже осталась дома жена.

Салаи вскакивает. Из глаз его катятся крупные слезы. Он подходит к командиру отделения и в отчаянии дергает его за рукав френча:

— Ты же командир!.. Как ты терпишь это? Прикажи им, чтобы они заткнули свои паршивые глотки!

Долгое молчание.

Рот приказчика сводит гримаса.

— Ты же командир!.. Почему не прикажешь? — возмущается он.

Бородатый командир отделения молча смотрит на Салаи. Ему хотелось бы успокоить этого человека.

Салаи с ненавистью переводит взгляд с одного солдата на другого. Несколько минут он стоит одиноко и беспомощно. Потом, пошатываясь, плетется к двери и выходит из блиндажа.

Все молчат.

Ефрейтор потягивается, провожает Салаи взглядом до самого порога, затем нерешительно оглядывается, неуклюже шевелит плечами, словно просит прощения. Подходит к своему топчану, заботливо расправляет складки на грязном одеяле и садится. Двумя пальцами он осторожно вынимает из кармана френча сложенное в несколько раз письмо из дому, написанное на желтой бумаге, и безмятежно улыбается.

— Сын вот мне написал, — говорит он примирительным тоном, обращаясь к присутствующим.

У Петера Киша кружится голова.

Взгляд застыл на письме, которое ефрейтор держит в руках. Петер никак не может оторвать глаз от этого письма.

Каждое слово ефрейтора бьет, как удар кулака. Нужно научиться быть злым, иначе пропадешь. Он ничего не видит, перед глазами только это письмо. Горло перехватывает ледяная спазма.

У ефрейтора есть сын. Длинноногий парнишка с лохматыми волосами учится в ремесленном училище. Ефрейтор любил о нем рассказывать. Вспоминал всякие мелочи, хвастался. А когда приходило письмо от сына, то читал его всем вслух.

Киш подпер голову руками. Ему грустно: у него нет детей.

Жена есть, но она ему какая-то чужая. Каждый день он боится, останется ли Вероника его женой завтра. Ребенок — это совсем другое дело. Твое создание. Наследник. Продолжение сегодняшнего дня в завтрашнем.

Жена не продолжение, а сын, маленький Петер Киш, — да. Сын с таким же, как у отца, носом, с такой же походкой, таким же голосом, взглядом.