Когда они проехали фарфоровый завод и свернули направо, им встретился советский бронетранспортер с солдатами.

— Если бы не советские солдаты, нам бы трудно пришлось, сынок, — заметил Шимон. — Они нас здорово выручили... Это уже второй раз: первый раз они освободили нас от фашистов...

Матэ ничего не ответил. Он очень волновался, и волнение его росло по мере приближения к шахте. В голове путались воспоминания из далекого прошлого: то он видел советского всадника, который, встретив его и Крюгера с маленькими сестренками, дал им денег, то он, Матэ, вместе с четырьмя застенчивыми шахтерскими парнями сидел на занятиях в партшколе, не смея открыть рта... Потом перед глазами почему-то появилась любопытная физиономия торговца фруктами, который с интересом наблюдал, как Матэ по вечерам чинил свой старый велосипед... Затем Крюгер! Он приехал совершенно неожиданно, худой и бледный, и сказал, что женился...

Матэ никак не мог отогнать от себя воспоминания, но когда обкомовская «Победа», развернувшись, выехала на последнюю прямую по пути к шахте, воспоминания исчезли.

Мысли стали ясными и чистыми, как никогда, когда он увидел толпу шахтеров. Шахтеры слушали какого-то белолицего оратора, который, стоя на ящике из-под инструментов, энергично размахивал руками. Слушали, как успел заметить Матэ, без особого интереса и как-то безучастно. Увидев мчавшуюся к толпе «Победу», белолицый перестал говорить и, быстро сойдя со своей импровизированной трибуны, растворился в толпе.

Матэ вышел из машины и, зажав под мышками костыли, пошел к толпе шахтеров, каждого из которых он знал в лицо и по имени. Ослепительно белая повязка на руке и забинтованная нога бросались каждому в глаза на общем фоне шахтного двора, покрытого угольной пылью.

Стало тихо-тихо. Лица шахтеров казались усталыми и сосредоточенными.

Матэ молчал, оглядывая печальным взглядом шахтеров и подыскивая нужные слова. Шимон стоял с ним рядом, и это как-то успокаивающе действовало на Матэ.

Ни Матэ, ни шахтеры не знали, сколько будет длиться это затянувшееся молчание, которое само по себе было красноречивее слов.

Наконец Матэ заговорил:

— Я приехал к вам, товарищи, какой есть, — Матэ застенчиво улыбнулся, показав здоровой рукой на раненую руку и ногу. — Приехал, чтобы сказать, что сейчас всем вам нужно разойтись по домам, а завтра утром в положенное время выйти на работу... Только это я хотел сказать, а потом уехать обратно в госпиталь долечиваться. Но вот увидел вас и решил: никуда я отсюда не уйду... Останусь вместе с вами, а раны заживут и здесь... Товарищи шахтеры! Не поддавайтесь на провокации контрреволюционной сволочи! Это они стреляют в нас, это они хотят отнять у нас землю и шахты!.. Отнять все, что построено и добыто нашим трудом! Мы, коммунисты, не допустим, чтобы вернулись бароны и помещики. Советская Армия пришла нам на помощь. Враг бежит под совместными ударами венгерских коммунистов и советских солдат! Каждый из нас обязан трудиться на своем месте! До завтра, товарищи!..

— Чего там до завтра! Сейчас спустимся в забой, раз такое дело! Иштван, давай гудок! — раздались голоса шахтеров со всех сторон. — Промашку мы дали в этом деле, чего уж там! Поверили какому-то болтуну... Но теперь нас уже не проведешь!..

И действительно, через несколько минут над шахтерским поселком раздался протяжный гудок, настойчивый и требовательный. Толпа быстро начала редеть. Шахта зажила своей обычной трудовой жизнью.

А Матэ все еще стоял возле машины, вытирая здоровой рукой скупые мужские слезы.

...В половине девятого на столе зазвенел телефон. Матэ снял трубку и сразу же узнал мелодичный, по-дружески теплый голос человека, который ему звонил. Последний раз этот человек приободрил Матэ перед самым рождеством.

— У нас в обкоме организуется отдел по работе с шахтерами, — сказали ему тогда по телефону. — Будешь работать в этом отделе...

Сейчас же секретарь обкома сказал:

— Дорогой Матэ, вы нам здорово помогли вчера. Большое вам спасибо... Мне уже звонил управляющий шахтой. У них все в порядке, работа идет полным ходом. На-гора выдано угля больше, чем в обычный день. Еще раз спасибо... Я сейчас пошлю за вами машину, чтобы отвезти вас обратно в госпиталь. Выздоравливайте как следует — и к нам. Будете работать в обкоме, в промышленном отделе...

— Ни в какой госпиталь я не поеду, долечусь здесь, я сейчас здесь нужнее, а за доверие спасибо, не подведу, — ответил Матэ и положил трубку.

На столе под стаканом лежит повестка из призывного пункта. Гербовая печать спряталась под стакан.

Петер Киш, зашнуровав башмаки, сидит, сгорбившись, и ждет привычного приступа ревматизма. Но спину почему-то не ломит.

Буквы повестки до боли режут глаза. Он знает текст наизусть, вот уже два дня мечутся в его мозгу строки:

«...25 марта 1944 года в восемь часов утра вам надлежит явиться в военную комендатуру города Тапольцы...»

Петер Киш чувствует нестерпимое одиночество. Стоит посмотреть на повестку, как все окружающее куда-то отодвигается, исчезает; мысли прикованы к одному: его посылают на фронт. Война отнимает у него все: и ревматизм, и сочувственные вздохи соседей, и друзей, и два хольда каменистой земли. С сегодняшнего дня все принадлежит только войне.

В сердце ужасная пустота. Жена Киша еще лежит в постели, освещенная розовым светом зари, сонная и теплая... А на столе эта проклятая повестка...

Петер открывает дверь в кухню, в обжитое тепло комнаты врывается холод. Он отступает назад, подходит к шкафу, протягивает руку и... застывает на месте, не может решиться снять с крючка свое старое зимнее пальто.

Взгляд его скользит по фигуре жены в постели, задерживается на повестке. Зачем ему, Петеру Кишу, идти на войну? Зачем? Кому нужны его ноги, неловкие движения его рук? Кому нужно его несчастье? И его жизнь? Почему ставят к пушке именно его, тридцатилетнего человека, бездетного, без всяких надежд на будущее, хозяина двух хольдов каменистой земли?

Этого он не понимает.

Вот уже два дня, как все плывет у него перед глазами. Два дня он не может опомниться.

Андраш Телеки с соседней улицы через полчаса постучится к нему в окошко. Его тоже посылают на фронт. Двое из села, не считая тех, кто ушел раньше. На столе у кривоногого Андраша лежит такая же повестка. Без четверти пять он сунет ее в карман, поцелует жену, обнимет такого же, как и он сам, кривоногого сынишку, драчуна и забияку, и зайдет за ним, Петером. Тихо и осторожно, словно пришел пригласить друга в корчму пропустить стаканчик винца, постучит в окно.

И они уйдут, сами не зная куда и зачем.

Петера охватывает страх. Стоит выйти из дому, и конец. У них уже никогда не будет ребенка, а на сердце жены ляжет безысходная печаль. И никогда у него не будет серой лошадки, о которой он мечтал с самого детства. Не закусит он больше от зависти губу, стоя у окна и наблюдая, как сосед бренчит сбруей; не пойдет на базар с пустыми карманами и не будет приценяться к лошадям.

Ничего нет, только повестка и страх. Трудно шевельнуться. Трудно дышать. Трудно слушать эту немую тишину, трудно снять с гвоздя пальто.

Трудно уйти из родного дома.

Жена повернулась на другой бок, из-под одеяла видна полоска спины и бедро. Муж потянулся за пальто, не отрывая от нее глаз.

Ему хочется захватить с собой Веронику, ее бедра, груди, коричневое родимое пятнышко на животе, запах в их доме.

Он перекинул пальто через руку и сразу же стал чужим. Повестка разделила их. Муж даже не обнял жену, только поцеловал, заменил поцелуем печальные слова прощания.

Вероника натягивает на грудь одеяло.