В тот день Тако рано уехал из обкома домой. Дома он как следует проветрил свою трехкомнатную квартиру, чего никогда не делал раньше. Когда-то эта квартира принадлежала богатому адвокату — военному преступнику. Тако любил подниматься к себе на этаж по старомодной лестнице, идти по коридору, облицованному мрамором. Окончательно переселиться в эту квартиру они с женой решили перед рождеством, а поскольку до него было еще далеко, Тако пока жил в квартире один, занимая комнату, окна которой выходили во двор. Комната эта служила адвокату, по-видимому, кабинетом: по стенам были развешаны выцветшие от времени выдержки из кодекса законов, вставленные в рамки, а в шкафу стояли толстые фолианты по римскому праву.

Большую часть вечеров Тако проводил за письменным столом, запачканным чернилами. Иногда он выходил на кухню, чтобы вскипятить себе чай и как-то скрасить долгие часы одиночества. Сидя за столом и отхлебывая из чашки чай, Тако размышлял. Он пришел к выводу, что душу человека, со слабостями которой он никак не может совладать, уродуют не желания, а возможности.

В феврале жена Тако попала в тяжелую автомобильную катастрофу. Первую ночь она находилась между жизнью и смертью, держалась на одних уколах и переливаниях. Врачи спасли ей жизнь, но женщина осталась навсегда прикованной к коляске. Всю ночь Тако просидел в клинике, подбадриваемый врачами и сестрами. Когда на следующий вечер, после ужина, он, не торопясь, шел заснеженной улицей домой, погруженный в свои невеселые мысли, какое-то странное чувство внутренней раскованности и свободы постепенно охватило его. Сначала он ужаснулся этому, ему стало стыдно перед самим собой. Но освободиться от этого чувства уже не мог, и с каждой минутой его все сильнее и сильнее охватывала радость, что наконец-то он освободился от неприятных переживаний, которые преследовали его до этого. Тако понял, что теперь его уже не будет мучить ревность.

«Как же я жил до сих пор! У меня даже мысли не было, что придет время, когда мне очень захочется подняться по служебной лестнице вверх, в конце концов, не для того же я родился, чтобы всю жизнь работать простым учителем. Я полон сил, в зависимости от обстановки могу быть и строгим, и уживчивым, а если нужно, то и добрым. Только теперь я начну по-настоящему жить. Никому не хочу делать ничего плохого. Просто я хочу подняться выше, чем сейчас, и никто не может меня упрекнуть в этом».

Было совсем поздно, когда Тако пропустили к жене в палату, освещенную синим светом. Жена лежала с закрытыми глазами. Тако остановился у кровати, ожидая, пока выйдет дежурная сестра. Он долго смотрел на измученное страданиями лицо жены, потом наклонился и поцеловал бессильно лежащую руку...

Жена выздоровела, как и обещали врачи. Постепенно Тако обрел душевное равновесие. Он много разъезжал по стране, а когда вспоминал о жене, то горло уже не сжимали спазмы.

Прочитав письмо Матэ, Тако хотел сразу же поехать к секретарю райкома, чтобы успокоить его, но потом решил, что в таком деле сентиментальность не должна иметь место. Забыть о письме Матэ он не мог, то одна, то другая фраза из него настойчиво лезла в голову, словно напоминая о невыполненном обещании. Однако Тако никуда не поехал. Он уселся в старое кресло со скрипучими пружинами, которое стояло у окна. Иногда ему по-настоящему становилось жаль Матэ, потому что в глубине души, несмотря ни на что, Матэ нравился ему за немногословие и умение реально мыслить. Тако не был лишен великодушия и по мере возможности старался забыть инцидент, который произошел два года назад на партийном собрании, но сейчас он не мог молчать. Прочитав письмо, Тако решил, что Матэ вступил на опасный путь.

«Подполковник из госбезопасности наверняка на правильном пути. Вся моя жизнь, моя судьба целиком и полностью зависят от существующей власти и партии, которую я люблю. Я их не отделяю друг от друга. Разумеется, я мог бы сжечь это письмо, никому не показывая, но это мало что даст, так как Матэ, не успокоившись, напишет завтра новое письмо и пошлет его уже в другое место. Сентиментальности здесь не место», — так думал Тако. Свернув письмо, он положил его в бумажник.

Потом долго сидел в кресле, не зажигая света, отдыхая после нелегкого трудового дня, прошел по темному коридору в кухню, чтобы, как обычно, вскипятить себе чай.

Несколько дней Матэ не получал никакого ответа на свое письмо, однако он не нервничал, потому что был уверен в своей правоте. Когда в конце недели ему позвонили из обкома и сообщили, что в понедельник всех секретарей райкомов вызывают на внеочередное совещание, он нисколько не удивился.

Похороны капитана назначили на воскресенье. Матэ стоял позади всех пришедших на кладбище. Оглядев собравшихся, он обратил внимание на то, что Эндре Рауша среди них почему-то нет. Под конец церемонии к нему подошла жена умершего и пригласила зайти на поминки, но, сославшись на занятость, Матэ отказался.

На совещании секретарей райкомов Матэ сидел на своем обычном месте, слушая несколько затянувшийся доклад Тако о международном положении, и думал о своем. Он машинально исчертил весь блокнот. «Вечером вместе с Магдой поедем к матери, посмотрим на молодого шахтера, который просит руки старшей сестры», — думал он.

Откуда-то издалека до него доносился голос Тако. А секретарь обкома говорил:

— Нужно понимать, что мы защищаем его не как секретаря партийной организации, а как коммуниста, как представителя партии. К этому вопросу только так и следует относиться, товарищи!..

«Наверное, это он обо мне», — подумал Матэ.

В перерыве Тако вызвал Матэ из зала заседаний. В кабинете секретаря было сильно накурено.

— Когда вы последний раз были в Югославии? — неожиданно спросил Тако, не предложив Матэ даже сесть.

— Я там никогда не был.

— Неправда! Я знаю, что вы были в Югославии.

— Если бы я там был, то сказал бы вам об этом.

— Бесполезно отказываться!

— Мне не от чего отказываться! — рассерженно произнес Матэ.

— Вы будете отрицать и тот факт, что именно вам было поручено переправить бывшего секретаря обкома за границу?

Матэ задохнулся от негодования. Кровь отлила у него от лица.

— Мне?!

Возле двери, выходившей на балкон, из-за тяжелой бархатной портьеры вышел молодой мужчина в гражданском костюме. Он попытался добродушно улыбнуться, но лицо его сделалось только строже. По неловким движениям мужчины чувствовалось, что он не привык к новенькому, с иголочки, гражданскому костюму.

— Эсек, Загреб, Триест, Италия... Вам не знаком этот маршрут? — спросил мужчина.

«Что ему нужно здесь? Это ведь следователь!» — мелькнуло в голове Матэ.

И тут же на него обрушился поток вопросов:

— Когда вы в последний раз встречались с бывшим секретарем обкома?

— Когда получали от него письма?

— Оружие у вас есть?

Самое страшное заключалось в том, что Матэ не мог вразумительно ответить на эти вопросы: голову словно стянуло тугим обручем. Такое чувство иногда бывает у людей, когда они хотят спастись, но в то же время чувствуют свою беспомощность.

«Это провокация! Самая настоящая провокация! Они и со мной хотят поступить так же, как с Эндре Раушем! Но почему? Почему?!» — билось в голове Матэ.

— Заложите руки за спину, — подойдя к Матэ, спокойно произнес следователь.

— Как можно пройти к вам на квартиру, чтобы не привлечь внимания посторонних? — спросил Тако.

Прошло четыре года.

Первое, на что Матэ обратил внимание, оказавшись на улице, были освещенные окна домов.

«Сначала зайду в аптеку. Надо купить болеутоляющих таблеток, — подумал он. — Потом поем в корчме, а то ведь до дому не скоро доберешься. С вечерним поездом и поеду домой. Ни много ни мало — километров двести. Выходит, что от старой жизни меня сейчас отделяет всего двести километров».